– Разве ты не возьмешь меня с собой? – спросила
Даф.
– Нет. Придумай сама себе такой отказ, который
тебя не обидит, – отвечал Меф, проверяя, легко ли выходит из ножен меч
Древнира.
Он мог бы этого не делать. Некогда светлый
клинок, прошедший множество перерождений, покинул ножны с нетерпением рвущейся
на прогулку молодой собаки. Загнать его обратно, не напоив кровью, было
непросто. Вот и теперь, выдвинув меч всего на полпальца, обратно Меф втолкнул
его со значительным усилием. Клинок позванивал и обиженно ныл, как сынок
террориста перед магазинчиком с боеприпасами.
Дафна упорно продолжала смотреть на Мефодия.
Он же постепенно начинал понимать, что от нее не отделаться. Она страж Мефа и
не покинет его никогда.
– Ладно. Только не надо смотреть на меня так
укоризненно. А то я буду думать, что пропустил какую-нибудь важную годовщину,
типа первого совместного поедания мороженого в парке, – буркнул он.
Глава 8
Философский бутерброд Бэтлы
Любой кусок, вырванный тобой из глотки
другого, на самом деле выгрызен из твоей.
«Книга Света»
Минувшей весной Эссиорх не только увлекся
рисованием, он еще и познакомился со скульптором Кареглазовым. Знакомство
произошло при обстоятельствах не слишком забавных. Кареглазов выскочил на
дорогу перед мотоциклом Эссиорха и был не то чтобы сбит, но несколько
припечатан его передним колесом. Встав с асфальта, Кареглазов вначале
набросился на Эссиорха с кулаками, но получил отпор вместе с нравоучительной
пятнадцатиминутной проповедью не поднимать руку на ближнего своего. Сложно
сказать, что больше изумило Кареглазова – отпор или проповедь, но полтора часа
спустя они стали закадычными друзьями.
Кареглазов был буйный коротконогий и
короткорукий здоровяк лет тридцати, с бородой, росшей, казалось, не только на
щеках и у глаз, где она не должна расти в принципе, но даже и из ушей.
Некогда лучший ученик курса, гордость
профессора, ныне Кареглазов махнул на себя рукой и работал в гранитной
мастерской, лихо вырубая памятники и барельефы. Работа, как он о ней отзывался,
была сволочная, но денежная. Не имей Кареглазов устойчивой тяги к самоуничтожению,
выражавшейся в том, что все, что он делал, делалось намеренно во вред себе, он
давно бы жил в собственной квартире, а не снимал бы однушку в Капотне. При этом
скульптор редко задумывался о вопросах философских: он не без комфорта, не
шевеля из принципа ни руками, ни ногами, лежал на спине в потоке жизни и,
пуская, как кит, фонтанчики, наблюдал, куда его занесет.
Дружить с Кареглазовым было интересно. Он
постоянно пропадал в мастерской около Ваганькова, там же в основном и ночевал
на раскладушке среди незаконченных надгробий. Порой, забредая к нему в
мастерскую, Эссиорх заставал у Кареглазова нестарых и даже порой красивых
дамочек, хорошо одетых, ухоженных, но с какими-то напуганными лицами. У этих
дам было два состояния, они то плакали, то хохотали. «Мои вдовушки!» –
презрительно отзывался о них Кареглазов.
Эссиорх обычно приезжал к Кареглазову на
мотоцикле и, загоняя его прямо в ангар, высекал что-нибудь из испорченных
кусков мрамора и гранита. Одну из его работ – человека с семью руками – не лишенный
деловой хватки Кареглазов даже продал одной даме, которая хотела для своего
отца оригинальный памятник. Потом, правда, дамочка была в ужасе, поскольку все
семь ладоней статуи оказались телепортами, засылавшими к ней в квартиру
голубей, воробьев и ворон.
В то утро Эссиорх тоже ехал к Кареглазову.
Привычно, не задумываясь, лавировал в плотном потоке машин и думал о
символической картине, которую собирался начать вечером. Картина должна была
изображать мировое древо, крона которого достигала небес, а корни пронизывали
землю. На могучих ветвях, связанные с ними пуповиной, находятся люди. Сотни
людей. Некоторые обедают или занимаются спортом, кто-то сидит за компьютером,
кто-то смотрит телевизор, иные строят дома или пашут землю, кто-то слушает
музыку, у кого-то на руках младенцы. Умерев, человек облетает с ветви, как
осенний лист. Родственники, вытирая платками глаза, смотрят ему вслед, а
бородатый детина (срисованный с Кареглазова) лихо и небрежно высекает памятник,
который кидает следом.
Ближе к стволу бригада рабочих в оранжевых
спецовках деловито пилит под собой сук. Другая бригада, вгрызаясь в ствол
бурами, выкачивает из него соки. И плевать, что засохнет – пусть будущие
поколения думают о себе сами. На вершине мирового дерева, раскинув руки,
вдохновенно балансирует взлохмаченный поэт с одурманенными высотой глазами.
Другие поэты, примостившись чуть ниже, нетерпеливо ожидают, когда он устанет
балансировать и свалится, чтобы занять его место.
Эссиорх свернул на нужную улочку. Ангар
скульпторов находился по ту сторону бетонного забора. Эссиорх быстро оглянулся,
убедился, что никто на него не смотрит, и совершил на мотоцикле прыжок, на
который едва ли решился бы даже каскадер. В качестве трамплина он использовал
ржавые «Жигули», с которых кто-то уже успел свинтить все более-менее ценные
части. Мотоцикл, носивший ласковое имя Сивка-Бурка, взревел и, промчавшись над
забором, заботливо направленный магией, опустился на газон у открытого ангара.
Кареглазов, трудившийся над памятником
безвременно сгинувшему серьезному дяде, который, показывая друзьям гранату,
спьяну уронил ее себе на колени, услышал рев мотора и повернул голову. Эссиорх
въехал в ангар. В следующую секунду скульптор уже сжимал его в своих медвежьих
объятиях.
– И как тебя все время пропускают? Тут же куча
офисов. Ты что, с охраной договариваешься? – восхитился он.
Эссиорх мысленно перенесся в будку охранников.
Два мужика, укушавшись в хлам, смотрели мультик про поросенка Фунтика. У
закрытых ворот нетерпеливо сигналили две «Газели», однако охране было не до
них. Поросенок Фунтик попал в беду.
– Таможня дала добро, – процитировал
Эссиорх фразу из классического фильма.
Отработанным до автоматизма пинком поставив
мотоцикл на подставку, он отправился в дальний угол мастерской, где помещались
собственные его работы. Их было три. В первой, монументальной, угадывалась
Улита. Вторая – мальчик лет трех, который держал над головой солнце. Мальчику
было тяжело, но в целом он справлялся. И, наконец, третья скульптура,
единственно из всех законченная, изображала жар-птицу, которая, теряя перья,
пыталась взлететь против ветра. Несмотря на то что мрамор никак не мог передать
брызжущего безумства цвета, присущего истинной жар-птице, со своей задачей
Эссиорх справился вполне. Даже придирчивый и слегка завистливый, как многие
хорошие скульпторы, Кареглазов уважительно хмыкал, разглядывая ее. Зато
мраморного мальчика и Улиту он называл банальщиной.
«Хорошо, что Улита не знает. Тогда она назвала
бы его трупом», – думал Эссиорх.
Вообще-то ведьма наделена была даром
улавливать мысли, которые касались ее самой, однако в данном случае это было
невозможно. Кареглазов никогда ее не видел и не знал даже, как зовут девушку
Эссиорха.
