Э, нет, это не Прага, не Брюссель. Путаешь мой друг. Тут могло бы пахнуть уткой с кнедликами, тушеной капустой, но не таким кофе. Это совсем другое. Это океан, это растрепанные бризом пальмы, это дома в колониальном стиле, обшарпанные и запущенные. Это Гавана. Удушливо жаркая, нищая и невыразимо прекрасная.
Ах, как пах кофе, который варили в ресторанчике на набережной в Гаване! Там было грязно и темно, и кофе могли подать в чашке с отбитой ручкой, или на небрежно склеенном блюдце. Но какой это был кофе!
Черт с ней, с той Европой, пресной и правильной! Есть еще, слава Богу, страны, в которых у людей в жилах течет настоящая кровь! Он мог махнуть на Пиренейский полуостров — в Испанию, Португалию. Или в Южную Америку.
Для Михаила, с его знанием чужих языков и обычаев, ассимиляция там не заняла бы и месяца. Навыки никуда не ушли, они спали до времени. Но это время все не наступало и не наступало. И деньги на все это были — даже больше, чем надо. До конца жизни хватило бы наверняка. И желание иногда возникало — особенно в такие моменты, как сейчас, когда Сергеев особенно остро начинал чувствовать возраст. Но, даже приняв, в сердцах, решение уйти, он всегда оставался. На неделю. На месяц. И это длилось годы.
Сергеев и сам уже не помнил, как у него возникла идея стать «мостом» между Ничьей Землей и остальными мирами, окружавшими ее. Мирами, сохранившими привилегии жить спокойно и в разной степени благополучно, отгородившись от чужого горя контрольно-следовыми полосами, колючей проволокой, датчиками и специальными отрядами.
Особого альтруизма он за собой не замечал, жертвенность не считал человеческим достоинством, и то, что выжил во время Потопа, вовсе не считал чудом, которое должен перед Богом отработать.
Так уж случилось. Оказался в нужное время, в нужном месте. В конце концов — не один он выжил, таких набралось много. А то, что сумел остаться в живых уже после, когда выживших косили чума и холера, пули, радиация, химикаты и прочие прелести — так его учили выживать. Учили, кстати, профессионалы и жестко учили, без сантиментов, с расчетом на максимальный результат.
Это была не его заслуга — он просто умел оставаться в живых. Впрочем, еще и везло изрядно — какое уж там умение, когда вокруг все излучает рентген этак 300 в час, а ты об этом и не подозреваешь. Фарт, везение, судьба. Как говорили в его молодости, в другой стране, в другом измерении, в другой жизни — против «прухи» интеллект бессилен. Против «непрухи» — тоже. Конечно же, ему везло все эти годы, но, Сергеев был готов поклясться, что он приложил к тому, чтобы выжить максимум усилий.
Бизнес Сергеева был рискован, прост и прибылен. Он вполне бы мог составить не просто большое, а очень большое состояние и навсегда забыть, как пахнут гниющие на солнце трупы, и каково это — есть зажаренных на костре крыс, пойманных в силки на развалинах некогда живых городов.
Сергеев был мародером. Не просто мародером — таких было — пруд пруди, да и можно ли считать мародерами тех, кто добывал себе одежду и пропитание в развалинах? На Ничьей Земле деньги не стоили ничего, а банка тушенки — была целым состоянием. За пределами Ничьей Земли — тушенка была просто тушенкой, а деньги — просто деньгами. Сергеев грабил банки. Вернее, не банки, а то, что от них осталось, после прохода Волны.
Началось все с того, что в Запорожье Сергеев набрел на сейф персонального депозитария, лежащий на улице. Сейф был измят, полураздавлен и покрыт толстой коркой подсохшего ила. От финального удара о бетонный угол разрушенного Волной здания, сейф почти лопнул, стенка, в которую входили ригели замков, отогнулась так, что часть ячеек раскрылась. По воле случая — лежащие там вещи не вылетели наружу, не намокли и не попались никому на глаза. Сергеев был единственным, кого заинтересовало содержимое тяжеленного шкафа, лежащего на улице мертвого города. В трех ячейках лежали почти семьдесят тысяч долларов. В двух других — более пятидесяти тысяч евро. И драгоценности — пугливая, и, почти наверняка, нынче покойная, хозяйка которых не доверяла домашнему сейфу. Вначале они показались Михаилу стекляшками, кучкой бесполезной бижутерии. Он и положил их в рюкзак так, на всякий случай. Как выяснилось потом, стоили они куда больше, чем мог себе представить Сергеев. Даже больше, чем содержимое всех остальных ячеек того, самого первого шкафа.
Ни деньги, ни драгоценности съесть было нельзя, но мысль, пришедшая в голову Михаила, была проста. Ведь нормальная жизнь была совсем рядом — пара сотен километров на восток или на запад.
Граница тогда охранялась плоховато — Сергеев с его подготовкой перешел ее, как разогретый нож проходит сквозь кусок подтаявшего сливочного масла. Никого не убил, и не покалечил — словно по бульвару прогулялся. Задержался чуток в Донецке, прикупив одежду сначала по дороге, а потом уже в дорогом бутике, в цокольном этаже «Президент отеля».
По улицам Донецка сновали автомобили, пылали неоновым светом рекламы, из распахнутых навстречу летней ночи окон звучала музыка. У идущего по улице Ленина Сергеева то и дело возникало желание перебросить автомат с плеча на грудь и дать очередь, патронов на десять. По этим шикарным лимузинам, по зеркальным витринам, по счастливым улыбающимся лицам, по смеху из окон и дверей. По всему, что его окружало. Он зверел от такой несправедливости — в двух шагах от Ничьей Земли протекала своим чередом нормальная человеческая жизнь. В двух шагах от чужого несчастья люди предпочитали делать вид, что ничего не произошло, что они ничего не знают.
Но не было у него на плече автомата. И, слава Богу, что не было.
Ночью, лежа, впервые за два года, на белых чистых пахнущих ароматизаторами и чистотой, простынях, он не спал и слезы, горячие от ненависти, жгли ему щеки и, скатываясь, впитывались в подушку. Работающий телевизор бросал в гостиничный номер блики, тихонько, на одной ноте, гудел холодильник минибара. И, лишь когда беспокойная ночь канула в рассвет, Сергеев уснул.
Потом был куплен паспорт — наиболее доступный, но нерешающий всех проблем, паспорт вновь образованной Восточной республики. Красный, в лучших традициях отечественной истории, с двуглавым орлом, сидящим сверху на тризубе.
Имя мудреца придумавшего Восточной республике такой герб — история не сохранила. Его, скорее всего, расстреляли на скорую руку, чтобы не позориться, а те, кто утвердил эскизы, ссылались на занятость и напряженность момента. Но что сделано, то сделано — паспорта Восточников еще долго называли «вилкой в жопе», даже после того, как смешные бланки сменили на новые.
Российский паспорт, более приемлемый для дальних путешествий, он купил в Москве, уже по своим каналам. Паспорт был «правильный», не «покойницкий», не на ворованном бланке — и денег, соответственно, стоил немалых.
На обложке красовался двуглавый орел, на этот раз без вилки в заднице, и надпись «паспорт», а внутренний форзац метил стилизованный профиль Крутова — вполне узнаваемый, как ранее был узнаваем профиль Ленина, украшавший все купюры. Преемственность поколений, как потом выяснилось, была отличительной чертой российской власти, вот только второй Фанни Каплан пока не нашлось.
