На высоте сорок метров они задели верхушки сосен, ударом оторвало остатки пилона слева, и это, как ни странно, помогло стабилизировать машину. Припадая на одну сторону, вздрагивая, словно эпилептик в припадке, вертолет поковылял к близкой уже реке — Сергеев ориентировался на дым пожара — выбросив на песчаный пляж искореженный хвост, на излучине пылал сбитый им вертолет.
Особого выбора не было — аварийная посадка была неизбежна. И думать было нечего доползти в таком состоянии до лагеря и сесть там, где взлетали. «Ми» мотало в стороны и вверх-вниз, как студента после пьянки. Спасением была вода, но до нее надо было еще долететь. Сергеев почувствовал, что покрывается холодным потом — волосы на голове стали мокрыми, как после купания.
До реки оставалось сто пятьдесят метров, сто метров, пятьдесят. Оставалось развернуть машину, чтобы не влететь в деревья на противоположном берегу, но легче было сказать, чем сделать. Скорость Михаил сбросил до минимума, обороты тоже — лопасти уже не образовывали сверкающий круг, а с глухим звуком «чанг-чанг» месили, ставший густым, воздух.
Он таки ввел машину в поворот, едва не закрыв глаза от страха — стволы деревьев, казалось, были на расстоянии вытянутой руки. Впереди показался разрушенный мост. Сергеев всматривался в темную прозрачную воду, разыскивая отмель. Очень не хотелось утонуть, если уж удалось не разбиться вдребезги. А такие речки могли быть очень и очень глубокими. Есть! Справа! Михаил бросил совершенно непослушный уже вертолет по направлению к тому месту, где узрел дно, одновременно глуша двигатели в аварийном режиме — автоматика должна была перекрыть трубопроводы подачи горючего. Все бортовые сети были под напряжением, а, значит, вода должна была вызвать короткие замыкания, тонуть и одновременно получать электрошок Сергееву не улыбалось.
Чанг! Лопасти врезались в осиновый редкостой у берега, скосили камышовый лес, вспороли воду. Вертолет сделал стойку на фонаре, крутнулся на месте, занося хвост, и тяжело рухнул в реку, взметнув облако брызг и погнав во все стороны волну. Остатки винта последний раз сказали «чанг» и машина осела на бок, погрузившись в воду более чем на половину.
Туча пара, треск, шипение…
Сергеев швырнул в сторону шлем, рванул замок привязных ремней и полез из кабины наружу. Когда он с усилием открыл дверь в салон, навстречу хлынула вода, заполнившая пространство внутри вертолета. Она была обжигающе ледяной, Михаил чуть не задохнулся от сковавшего дыхание холода. Внутри фюзеляжа, как раздавленные жуки копошились Матвей и Молчун — их спасли ремни подвеса. Теперь от них надо было освободиться — и Молчун ожесточенно кромсал мокрую брезентовую стропу своим десантным ножом. Михаил ухватил Подольского поперек корпуса, приподнял, облегчая работу Молчуну. Матвея основательно потрепало при посадке, он пытался помогать Сергееву, но выглядели эти усилия достаточно жалко. Под ногами был не твердый грунт, а вязкий ил речного дна, полный крупных раковин беззубок, мелких веточек и прочего мусора. В больное колено упиралась станина второго ПКТ — первый же нависал над головой, опустив похожий на хобот кожух ствола вертикально вниз.
Молчун перепилил последний ремень, сунул тесак в ножны и ловко, как обезьяна, используя станину, полез наверх. Вертолет внезапно начал двигаться, скользя по илу на глубину. Дно ушло у Михаила из-под ног, и они с Матвеем погрузились в воду с головой. Не выпуская Подольского, он вынырнул, отплевываясь, ощутил, как деревенеет тело, наливается тяжестью промокшая одежда, почувствовал руку Молчуна, ухватившую его за воротник куртки.
И в ту же секунду вертолет полностью ушел под воду.
Часть 2
Глава 5
Все это время Сергеев чувствовал, что его куда-то несут, везут, что к нему прикасаются чьи-то руки, то есть, сказать, что все это время находился без сознания, он не мог. Он даже понимал, что такое состояние называется контузией: кто-то несколько раз громко произнес это слово рядом с ним. Он слышал запахи — острый йодовый, холодок спирта, и только что распечатанных, стерильных бинтов, который он так хорошо знал.
Был укол в предплечье, в живот, потом холодом наполнилась вена на правой руке, и Сергеев провалился в сон — не в беспамятство, а именно в сон. И как-то сразу проснулся: открыл глаза безо всякой фазы пробуждения, уперся взглядом в белый потолок и ощутил далекую (значит, кололи наркотик) боль во всем теле.
Первым ощущением было, что по нему пробежался табун лошадей, голов, этак, в двадцать. Несмотря на укол, делавший состояние терпимым, болела каждая клеточка тела, каждая косточка, каждый сустав и каждая мышца. Болели даже глаза изнутри и явно прокушенный язык. Ныли, как от ледяной воды, зубы.
Сергеев скосил глаза — повернуть голову было выше его сил, и понял, что он в больнице. В хорошей больнице — кровать была широкой, современной, похожая на огромное кресло — «ленивку», с откидным ограждением из тонких никелированных трубок и съемной стойкой капельницы в изголовье. В общем — кровать, а не то железное убожество, на которое кладут простых смертных в госпиталях. На стойке капельницы висел пластиковый мешок, полный какой-то прозрачной жидкости, от мешка отходила трубка, второй конец которой, вместе с иглой, как догадался Сергеев, был в какой-то из его вен.
Он пошевелил пальцами ног, потом рук. Все работало, хотя малейшее усилие было неприятным и требовало основательной психологической подготовки. Дышал он самостоятельно, но тяжело, скорее всего, грудь была плотно забинтована. Значит, пострадали ребра.
— Однако, — подумал Сергеев, — жевали меня, жевали!
Голову удалось повернуть в два приема.
Рядом с ним, точно на такой же кровати, лежал, демонстрируя далеко нечеканный профиль, друг детства, мать бы его, Вова Блинчик.
Ближний к Михаилу глаз Владимира Анатольевича, затек от удара, остальная, видимая часть физиономии была исцарапана или посечена осколками стекла так, что создавалось полное впечатление, что Блинова сунули головой в ящик с бешеными кошками. Нога господина депутата, была в гипсе, и болталась на системе растяжек, удерживающих ее в приподнятом состоянии. На левой руке, подвязанной к шее, тоже был лангет — до локтя. В общем, Блинчик представлял собой безрадостное зрелище, и оптимизма по отношению к самому себе Михаилу не добавлял. Этакое наглядное пособие для студентов-травматологов, а не политический деятель.
Сергеев с испугом еще раз проверил шевелятся ли пальцы на ногах, и попытался определить нет ли на нем самом гипсовых повязок, но не определил. Хотелось вспомнить, чем и обо что он бился во время покушения на Бориспольском шоссе, но список получился настолько обширным, что Михаил решил не забивать себе голову глупостями. Главное он жив, более-менее цел, обошлось без ампутаций и тяжелых переломов, остальное — заживет, как на собаке. Не впервой. Человек, вообще, очень живучее существо. Могло получиться значительно хуже. Сергеев вспомнил уходящую из-под ног землю, жар взрывной волны, порхающего рядом Блинчика, прижимающего к себе металлический кейс, и мысленно перекрестился.
