Через полчаса на телефон полковника Истомина, поглощающего любимую им баранину с брусничным соусом в одном из модных московских ресторанов, поступил звонок. Истомин промокнул жирные губы салфеткой, нажал на зеленую кнопку и около минуты слушал звонившего молча, только кивая головой. Закончив разговор, полковник улыбнулся краешком губ, и, найдя свое отражение в одном из многочисленных зеркал, отсалютовал себе самому бокалом красного вина.
Еще через 10 минут полковник Истомин отправил СМС на анонимный почтовый сервер. Сервер обработал полученное сообщение и отправил электронное письмо. Спустя минуту рядом с невысоким смуглым человеком звякнула мелодично небольшая металлическая «нокия». Человек полусидел-полулежал на широкой больничной кровати, опираясь на подушки. За окнами уходил в пурпур закат, плескалось синее зимнее море, и сбегал к нему по склону горы белый выгоревший за многие лета город. Прочитав сообщение, человек улыбнулся и удовлетворенно прикрыл глаза. Хотелось спать.
И Али-Баба вполне мог себе это позволить.
Глава 7
Батарейка все-таки сдохла.
Сергеев вздохнул и полез в ящик за зарядным. Подключенная к сети трубка ожила, расцветилась огоньками, запищала…
В квартире пахло пылью. По договору аренды здесь убирали два раза в месяц, но любой, самый ненаблюдательный гость, только переступив порог, смог бы понять, что в помещении никто не живет.
В холодильнике было пусто и стерильно чисто. И мышь бы не повесилась, потому что никогда бы туда не полезла.
«Надо будет сходить в магазин. Пару дней, так или иначе, придется хотя бы завтракать дома».
Сергеев захлопнул дверцу и прошел в гостиную.
Квартиру в Донецке он снимал хорошую, в десяти минутах ходьбы от улицы Артема. Цены очень даже кусались, зато и публика жила почтенная, совершенно нелюбопытная. В подъездах сидели консьержи, дворы охранялись службами безопасности, и в центре столицы Восточной республики было значительно безопаснее, чем в даунтауне
[63]
Москвы. У Сергеева, как у многих здесь живущих, было два паспорта – один тот, знаменитый, где орел сидел на трезубце (в народе – «вилка в жопе») – самый первый паспорт независимой Восточной республики, а второй – российский, с двуглавым пернатым на обложке. Оба паспорта давали право на жизнь и передвижение, как в пределах Империи, так и здесь, в имперской провинции.
В буфете нашлось немного кофе в зернах да пачка сахара-рафинада, в нижнем ящике ждала своего часа ручная мельница, купленная еще два года назад, и Умка, неторопливо помолов зерна, как любил делать в былые годы, сварил себе в турке черный, сладкий и до одури крепкий кофе.
Он сидел за столом, покрытым тончайшим налетом пыли, курил свежую, без запаха тлена, сигарету, отхлебывал черный напиток из маленькой керамической чашечки и смотрел на то, как пульсирует на экране телефона индикатор заряда.
Потом снял трубку и набрал номер.
На вызов долго не отвечали. Гудок следовал за гудком, но это было лучше, чем категоричное «абонент не в сети или временно недоступен» – просто Настя не брала трубку. Не могла взять. Или, например, не слышала. Вечер – она могла поехать куда угодно. И с кем угодно. Сергеев не строил себе иллюзий по поводу того, что молодая обеспеченная женщина сидит одна и ждет, когда из небытия объявится ее случайный возлюбленный. Если, вообще, объявится. И если его можно было назвать возлюбленным.
Надо было привести себя в порядок. Из Москвы в Донецк ходил скоростной экспресс «Малороссия» – всего шесть часов в пути в кондиционированном салон-вагоне, но до посадки в поезд Умке пришлось немало походить и поездить по Москве, поэтому назвать себя свежим он никак не мог. Это в сравнении с Зоной, где иногда приходилось не мыться неделями, он был сейчас стерильно чистым, а для живущего нормальной жизнью мегаполиса явно требовал бритья, мытья и причесывания.
После многих лет жизни в походных условиях горячий душ Сергеев воспринимал как чудо. Он готов был часами стоять под потоками воды, всей кожей ощущая колючие, обжигающие струи. Как мало человеку, в принципе, надо для счастья… Стоять укутанным в густой пар в душевой кабинке без опасений, что через секунды надо будет вывалиться из нее в чем есть, и бежать куда-то с автоматом в руке. Правильно, правильно говорили предки – настоящее богатство в сдержанности желаний. Он гладко выбрился, смазал лицо лосьоном и, обмотав бедра полотенцем, вышел из ванной.
Настя сидела в гостиной, под лампой, напротив зашторенного окна, и Умка этому, почему-то, совершенно не удивился.
– Я как раз проезжала неподалеку, когда ты позвонил… – сказала она и улыбнулась уголками рта. – Я так рада, что ты приехал! Здравствуй, Миша.
Глаза у нее были темные, глубокие, фиалкового цвета. И смотрела она на Сергеева без всякого упрека или обиды за долгое отсутствие. Нежно смотрела. Как смотрит любящая женщина.
– Здравствуй, Настя…
– Ты надолго? – спросила она, вставая.
– На несколько дней, – ответил он. – Наверное, до конца недели.
– У тебя новый шрам… Не здесь, на плече… Болит?
– Нет. Уже не болит.
Она коснулась рубца губами и только после этого положила голову ему на плечо, и Умка с наслаждением вдохнул запах ее коротко стриженых волос цвета воронова крыла. Ростом Настя Дасаева была почти с Умку, разве что чуть ниже, и при этом настолько тонкокостна и хрупка, что временами Сергеев даже боялся обнять ее покрепче. Казалось, одно неосторожное движение – и она сломается, словно статуэтка из китайского фарфора. На самом деле это было, конечно, не так.
В свои двадцать пять с лишним лет Анастасия Вафовна вовсе не была стеклянной или фарфоровой. За ней, несмотря на субтильность сложения, даже числились определенного рода спортивные достижения – например, разряд по фехтованию, полученный еще в институте. Она прекрасно бегала, прыгала, водила машину и даже сидела в седле, как и положено наследнице богатого рода, ведущего свою биографию от вольных степных наездников. Но при взгляде на нее почему-то возникало живейшее желание защитить эту беззащитную женщину, прикрыть грудью от приближающейся опасности, оборонить. И вспоминалась «Дама с камелиями», прочитанная в детстве.
Умка за годы жизни научился разбираться в людях, и это знание далось ему кровью. Настя не была столь незащищенной, как казалась. В ней была и несгибаемая воля, унаследованная от отца, входившего в Совет Олигархов, и звериная осторожность вкупе с таким же коварством, унаследованные от матери, которая из провинциальной стриптизерши стала олигарховой женой и сумела удержаться на этом месте после сорокалетия.
В обществе Сергеева Настя Дасаева становилась вот таким вот беспомощным существом, и Умка, которому судьба всю жизнь подбрасывала женщин-воинов, тихо млел от осознания того, что его не просто любят – в нем нуждаются.
