Я кивнул ему холодно, и он кивнул мне в ответ. Без особого радушия, но и без открытой неприязни, которой веяло от остальных. Редкое качество для изгоя: обычно люди, испытавшие на себе ненависть толпы, безжалостны к окружающим. «Интересный ты человек, Левий…» – подумал я.
Знать бы мне тогда, что из всех тех, кого Ешу называл своими учениками, он один проявит достаточно мужества… Но я не знал. Не мог знать.
– Живем мы в доме Ионы, отца Кифы и Андрея, – продолжил Га-Ноцри. – С нами вместе живут еще сыновья Зевдея – Иаков и Иоанн, ты познакомишься с ними позже, сейчас они в отлучке. Но и это еще не все! Есть Филипп из Юлиады, Нафанаил из Каны, Фаддей, Матфей Книжник да земляк Нафанаила – Шимон Зелот…
Когда он произнес последнее имя, я невольно вздрогнул лицом.
Едва заметно вздрогнул, но достаточно, чтобы Га-Ноцри это заметил. А может быть, и еще кто-нибудь, кроме Га-Ноцри.
– Их двенадцать и больше быть не может, – Иешуа развел руками, словно извинялся передо мной. Он снова склонил голову к плечу, внимательно меня рассматривая. Словно проверял, знаю ли я. – Двенадцать учеников – по числу колен Израилевых.
Он ждал подтверждения своей догадки. Будь мы наедине, я бы кивнул, но помимо проницательных глаз Га-Ноцри на меня смотрели и другие глаза.
Поэтому я ничего не ответил.
Над Галилейским озером кружили чайки, то и дело падая на воду, чтобы ухватить мелкую рыбешку, кормящуюся у поверхности. Крики их были пронзительны, но не тревожны, как во время приближения непогоды. Солнце начинало скатываться к западу, короткие тени удлинялись. Воздух над холмами, окружавшими огромную водную чашу, дрожал, и в этом дрожании я с трудом разобрал, как пылит повозка, спускающаяся вниз по извилистой дороге, ведущей к Капернауму.
– Ты не сможешь быть учеником, Иегуда, – продолжил Иешуа, прищурившись, и вдруг положил мне на плечо свою почти невесомую руку. – Но ведь ты пришел только слушать, а не учить или учиться? Ты – тринадцатый, поэтому просто пойдем в дом – во дворе, пока женщины готовят нам рыбу, можно будет дождаться вечерней прохлады и о многом поговорить. Я приглашаю тебя пойти со мной. Ты принимаешь приглашение?
– О да, – сказал я, не скрывая радости.
Снова улыбка. Искренняя, не настороженная. Так улыбаются дети, которые не устали от жизни.
– Это хорошо, – произнес он и вдруг спросил, заглядывая мне в глаза: – А почему ты не задаешь вопрос, с которым пришел?
Я опешил, потому что именно в этот момент главный вопрос крутился у меня на языке. Я пытался проглотить его, схватить зубами, но он уворачивался и рвался наружу.
– Спроси, – снова предложил Иешуа. – Не бойся! Для того, чтобы услышать, надо прежде спросить. Так спроси – и слушай… Я отвечу.
Загалдевшие было ученики замолчали. Стало тихо.
Крики чаек, блеяние коз, пасущихся у самого берега, за городом – не в счет…
Я слышал даже гул шмеля, кружившего над лежащими на урезе воды рыбьими внутренностями.
Шелест набегающей волны.
И стук собственного сердца.
– Ты действительно машиах? – спросил я негромко.
Он прищурился, тряхнул головой и рассмеялся звонким, приятным смехом.
– Машиах? – повторил он мой вопрос. – Я этого не говорил… Ты сказал!
И двинулся к дому Ионы. Ученики шли впереди него, словно стадо перед пастухом.
Я же пошел за ним.
Глава 7
Иерусалим, наши дни. Национальный парк «Мецада»
От Иерусалима до Мецады ехать всего ничего – каких-то пятьдесят километров. Из самой столицы пришлось выбираться гораздо дольше. Сначала пресловутый дядин пкак случился на въезде в главный город Святой земли. Пикап карабкался в гору, даже не карабкался – полз, плелся в компании точно таких же «счастливчиков». Деваться из бетонного русла было некуда, оставалось только пить воду из бутылочек да крутить головой в поисках новой картинки. По мере того как автомобиль вползал в черту города, картинка менялась. На автобусных остановках появились ортодоксальные евреи в своих длинных лапсердаках и широкополых шляпах, похожие на преисполненных важностью грачей, а рядом с ними уже совсем не ортодоксальные девушки в легких платьях, и ребята обоих полов в военной форме и с автоматами…
Потом пробка внезапно закончилась, улица заскользила вдоль садов, автомобильный поток влился в мешанину зданий, в холмы, в переулки, снова вырвался на широкую многополосную трассу, рассекавшую надвое эклектику иерусалимских построек.
Вздымались над городом купола мечетей и православных церквей, древние стены взлетали к ярко-голубому небу по древним склонам изъеденных тысячелетиями гор… Теснились современные дома, блестели витрины магазинов, и дорога то взлетала вверх, то ныряла вниз, и каждый раз пейзаж разительно менялся, заставляя Валентина жалеть о том, что он не расчехлил фотокамеру.
Город был велик.
Город был стар.
Город был дряхл и бессмертен.
Он рассыпался на тысячи эпизодов, тысячи лиц, сотни тысяч цветовых мазков и был не похож ни на один из городов, который Шагровский видел во время своих путешествий. Когда пикап нырнул за массивные металлические ворота, Валентин с сожалением вздохнул.
Двор, в который они въехали, был обычным двором – чудо исчезло. Но зато загрузили их рекордно быстро. То ли дисциплина на университетском складе была военная, то ли дядя действительно пользовался огромным авторитетом…
А может, это внешность Арин производила впечатление на нескольких смуглых ребят, таскавших в пикап картонные коробки самого разного размера и веса да пластиковые упаковки с бутылочками питьевой воды. Во всяком случае, пялились они на нее без всякого зазрения совести и при каждой возможности скалились в попытках обаять профессорскую ассистентку белозубыми улыбками, к которым прилагались мускулистые загорелые торсы.
В дополнение к уже погруженному в кузов лег металлический ящик с запчастями для магнитометра, окрашенный и маркированный совершенно по-военному.
На этом можно было заканчивать. Ребята-грузчики, не без сожаления поглядывая на так и не соблазненную девушку, исчезли внутри хранилища, а руководившая процессом Арин, помахав им вослед ручкой, расписалась в ведомости у могучей дамы, соизволившей по такому случаю выйти из своего кондиционированного аквариума.
Дама оказалась женщиной бальзаковского возраста и мопассановского темперамента, а такие женщины явно питали к дяде Рувиму глубокие и вполне объяснимые симпатии. Загородив могучей грудью проезд, она начала любезничать с профессором, но и тут флирт не получился по причине цейтнота, наступление на дядюшкину мифическую невинность провалилось и спустя пять минут пикап, выкатившись со склада, снова закружил по иерусалимским улицам, пробираясь к развязке шоссе, ведущего на юг.
– Прости, что галопом, – сказал дядя Рувим, отдуваясь на заднем сиденье после отбитых притязаний. (На складе было не жарко, а душно, но душно так, что лучше бы было жарко. Валентин и сам чувствовал себя словно после кислородного голодания.) – Обещаю – вот приедем в Иерусалим на выходные, и я устрою самую лучшую экскурсию в твоей жизни! Не пожалеешь!
