Всю свою жизнь Пилат делал все, чтобы слава шла впереди него. Иногда одного его появления перед толпой было достаточно, чтобы подавить начинающийся бунт. Иногда, когда толпа слишком распалялась, первой же пролитой крови хватало, чтобы непокорные бросились наутек, проклиная тот день, когда в их головы пришла мысль о неповиновении. Десять, сотня или тысяча трупов – число ничего не значило для Пилата, важен был результат. Он несколько раз обагрил еврейской кровью древние камни улиц Ершалаима, но благодаря этому мятежная Иудея все еще покорно стояла на коленях.
Кроме некоторых людей.
Пилат смотрел в гневные серые глаза Варравы.
Их – этих людей – не надо ставить на колени: они перекусят тебе шею и в этой позиции. Их надо убивать, так как они убивают наших солдат, и тех, кто сотрудничает с Римом – уничтожать на благо Риму, себе и своему народу.
Сикарии.
Коварные убийцы, наносящие свои удары исподтишка, незаметно, подло.
«А я ведь сломаю тебя, еврей, – подумал игемон спокойно. – Я заставлю тебя мучиться так, что ты будешь молить вашего Бога о смерти. Только что ты получил несколько часов жизни, сикарий. Вопрос в том – нужны ли тебе будут эти несколько лишних часов? Вот тогда-то, лишенный наркотического напитка, освежеванный, но с целыми костями, прибитый к кресту так, чтобы каждое движение разрывало твои нервы, ты и не будешь бояться смерти по-настоящему! Как можно бояться того, кого призываешь ежесекундно? И мука твоя будет страшна».
Смерть рано или поздно приходит за каждым, и прогуляться с нею за реку
[107]
– сомнительное, но совершенно неизбежное удовольствие. Сам прокуратор боялся смерти, но никогда не показывал этот страх на людях. Что такое храбрец? Это тот, кто умеет прятать свои страхи за маской. Он признавал за любым противником право показать свою храбрость. Но оставлял за собой право поступить с храбрецом соответственно. Разве можно жалеть сильного врага? Зачем быть к нему милосердным?
– Ты хочешь узнать, сколько я убил всего? Или сколько я убил сегодня? – спросил Варрава.
– Сколько ты убил всего – скажешь на допросе. Я спросил не сколько, а кого?
– Троих твоих солдат, прокуратор. А может, и четверых, если тот, кого я располосовал последним, умрет.
У десятника было такое выражение лица, что Пилат пожалел, что не может отдать ему пленного на растерзание. Пожалуй, солдат мог проявить такую изобретательность, что и казнь на кресте показалась бы сикарию легкой. Но теперь, после того, как они с Варравой скрестили взгляды, все стало слишком личным, и допускать в это дело посторонних игемон не стал бы просто для того, чтобы не потерять самоуважения. У десятника был шанс настичь, убить беглеца до того, как его поймали слуги прокуратора, но свой счастливый случай он бездарно пропустил.
– Он говорит правду? – осведомился прокуратор у легионера.
– Да, прокуратор, – нехотя подтвердил тот. – Он числился в легатском розыскном листе, и мы пришли арестовать его по доносу в дом у Рыночной площади.
– Он был там один?
– Не могу сказать, игемон. Он выбежал до того, как мы ворвались вовнутрь.
– Тех, кто был в доме – арестовали?
– Не могу сказать, игемон. Я лишь начал погоню.
Варрава прислушивался к разговору (Понтий Пилат ни на секунду не выпускал разбойника из поля зрения, хоть и смотрел искоса), но явно не мог понять смысл беседы, хоть иногда и слышал знакомые слова.
– И так удачно ее начал, что он один убил троих твоих подчиненных?
Десятник понурил голову, ладонь, лежащая на рукояти гладиуса, побелела, и Пилат понял, что солдат борется с желанием снести голову сикарию. Прокуратор было приготовился крикнуть остерегающе, но заметил, что хватка ослабла, эмоции побеждены, и с удовлетворением дернул щекой в неком подобии улыбки.
– Преступник пытался прятаться в одном из переулков на рынке, но они заметили, куда он побежал, – объяснил десятник сдавленным голосом, – и последовали за ним. Он хорошо знал, где скрываться, и когда Луций увидел его, ударил ножом снизу и рассек тому паховые жилы. Луций кричал, и еще двое моих ребят, услышав его крики, бросились на помощь…
– Благородно, – вымолвил прокуратор, поморщившись. – Но глупо. Получишь двадцать плетей. Если бы твои солдаты остались живы, я бы приказал выпороть их вдвое больше. Разбойник, зарезавший трех императорских легионеров, достоин смерти, но достоин и уважения. Солдаты, допустившие, чтобы их, как овец, резал еврейский разбойник, достойны наказания. Три легионера, так, десятник? Или был еще четвертый?
– Был, прокуратор… Был…
Только сейчас Понтий заметил, что его дражайшая половина тоже слушает разговор, приоткрыв занавеси паланкина. Заметил это игемон по тому, как изменилось выражение лица Варравы: мгновенно промелькнувший в глазах интерес сменился вспышкой ненависти, едва ли не большей, чем та, с которой сикарий еще секунду назад сверлил висок прокуратора.
Прокула же не обращала на арестованного никакого внимания, зато на десятника смотрела с нескрываемым сочувствием.
«Хорошо иметь врага, – подумал прокуратор, – который тебя так открыто ненавидит. Во всяком случае, это оправдывает ответную ненависть, если она нуждается в оправдании».
– Четвертого, – продолжал говорить солдат, – он ранил у ворот, в толпе. Я не мог ему помешать, мы были далеко позади. Только когда он выбежал за город, мы смогли настичь его.
– Почти смогли, – поправил его прокуратор безо всякого сочувствия. – Кто знает, поймали бы вы его, не случись я по дороге?
– Это так, прокуратор, – согласился десятник, опускаясь на колено. – Я готов принять наказание. Надеюсь на твою милость, игемон!
Варрава, хоть и стоял согнувшись оттого, что руки его были скручены ремнями так, что локти касались друг друга, но на преклонившего колени легионера глянул с радостным презрением.
Пилат не сдержался и, невольно тронув коня коленями, надвинулся на пленника. Скакун, прошедший с хозяином не один бой и знавший, как поступают с врагами, всхрапнул, показывая зубы, и сикарий, который, несомненно, был храбрым человеком, шарахнулся в сторону от оскаленной конской морды.
– Чему ты радуешься, смердящий кусок мяса? – проговорил Пилат тихо и очень отчетливо. – Ты еще не понял, что для тебя все кончилось? Что ты никого больше не убьешь? Ты надсмехаешься над тем, кто в погоне за тобой потерял боевых товарищей?
Варрава, пятясь, потерял равновесие, и прокуратор навис над ним, словно охотник над загнанной лисой, а конь, в злобе, зарыл копытом, едва не ударив упавшего в пах.
– Ты умрешь, Варрава. Умрешь в муках. И я буду смотреть на твои страдания. С радостью. А командовать твоей казнью будет он!
