– Почему чужие? Кто тебе на него чехол подарил? Я.
Значит, могу трогать сколько угодно! – заявила Зозо.
– Вот и трогай твой чехол! – сказал Эдя
недовольно.
Помахивая тесаком, он принялся ходить по комнате.
Напоминание о звонках лишило Хаврона душевного равновесия. Зозо осторожно
молчала. Опытным путем она давно установила, что Эде, чтобы оправиться от
серьезной обиды, надо примерно пять минут. От очень серьезной обиды – шесть
минут и от смертельного оскорбления – минут девять. Однако сегодня Эдя
установил рекорд и остыл за четыре минуты.
– Хочешь, я познакомлю тебя со своим последним научным
открытием? – предложил он.
– Валяй, – сказала Зозо.
– Только не вздумай присвоить! Будущую Нобелевскую
премию мы уже попилили с одним парнем, с которым я работал в пиццерии. Хороший
был парень, веселый. Ловил мух и запекал без крылышек. Когда они без крылышек,
их в пицце от грибной начинки не отличишь, потому что лапки запекаются и их
особо не видно.
– Надеюсь, его уволили? – скривилась Зозо, имевшая
слабость к пиццериям.
– Сам ушел. В гимназию устроился учителем черчения. Это
была его дипломная специальность. Короче, мы с ним пришли к выводу, что женщины
– это бытовые приборы.
Зозо поморщилась.
– Кухарки, поварихи и домашняя мебель, что ли? Как
банально!
– Нет, другое. Душа бытового прибора, хорошо
справившегося со своим назначением, вселяется в женщину. Это у них типа награда
такая за верную службу в прошлой жизни, – важно сказал Эдя.
Брови Зозо превратились в два вопросительных знака.
– Ну смотри… Есть дамочки с переменчивой душой флюгера.
Есть зудящие, как миксер. Есть кипящие, как чайники, и пустые, как коробки от
сахара. Есть женщины, которые трясутся от злости, как холодильники. Эти обожают
ставить всех на место. Прямо хлебом не корми и компотом не отпаивай…
Женщины-калькуляторы тоже есть. Их толпы. Работают в бухгалтериях.
Сентиментальны, но деловиты, как муравьи. Любят печенье и ночную еду. Держат на
столе фотографии родственников.
– А что в этом плохого? – возмутилась Зозо, сама
державшая на рабочем столе фотографию Мефа.
– Да ничего. Не принимай все на свой счет! Мы говорим о
бытовых приборах!.. Однажды мне попалась дамочка жадная, как пылесос, и
настолько же помешанная на чистоте. На всякую соринку кидалась коршуном, а
вилки в кафе опрыскивала духами. Есть дамочки хлопотливые, как стиральная
машина. У этих даже в животе так же булькает.
– Гад ты! – обиделась за весь женский род Зозо.
Эдя притворился, что хочет ударить ее по голове кулаком.
– Будешь так говорить, решу, что ты провокаторша. Из
тех, что поощряют пьяненьких мужичков бить стекла в ресторане, а потом первые
вызывают милицию… Ну дамочка-кофемолка тоже была. Эта все время дробила меня по
Фрейду, и все спрашивала, что является для меня более вдохновляющим символом:
пепельница или сигарета.
– А ты?
– Я отвечал, что не курю… Дамочка-диктофон тоже как-то
попалась, только не мне, а чертежнику. Вумная, аж жуть! Учебники по маркетингу
шпарила от названия издательства на обложке до адреса типографии на последней
странице включительно. Но при этом она не знала, почему белые медведи не едят
пингвинов.
– И почему?
– На разных полюсах живут потому что…
Эдя случайно взглянул на настенные часы, до которых не
добрался пока его тесак, и засобирался.
– Ой, блин!.. Я ушел. Далеко и надолго, – сказал
он.
– Куда?
– В пошлое и тухлое место, где никогда не светит солнце
и никто не вытряхивает вонючие пепельницы, – на работу, – сказал
Хаврон, с некоторым усилием побеждая задник легких летних туфель.
Обувной ложкой он пользовался в исключительных случаях: ну,
например, когда нужно было замахнуться на сестру или сшибить со шкафа
какой-нибудь высоко находящийся предмет.
– Если встретишь того гада, у которого воет под окнами
машина, сбрось его в шахту лифта, – напутствовала брата сестра.
– Зачем? – удивился Эдя. – Есть способ лучше:
берешь газетку. Аккуратно подстилаешь на капот и кладешь на газету кирпич.
Только помни: газета обязательна. В противном случае могут остаться царапины, а
это для первого предупреждения не комильфо. Кирпич без газеты – это уже третье
предупреждение, если не срабатывают деликатно (то есть без проколов!) спущенные
шины.
– Вот и положи свою газету сам! – предложила Зозо.
Хаврон оскорбился.
– Работа в кабаке – профессия ночная. Когда я утром
прихожу, этого экземпляра с машиной уже нет. Когда ухожу вечером – его еще нет.
Так что кирпич класть тебе. Только сперва узнай, женат ли он. Всегда, знаешь
ли, приятнее стать спутницей жизни и отравить ему существование в более
глобальном масштабе.
Заметив, что сестра задумалась, Хаврон ухмыльнулся. До чего
же предсказуемы женщины! И даже то, что Зозо – его сестра и, следовательно,
урожденная хавронша, увы, не делает ее исключением из общего правила.
Изгнав из головы все посторонние мысли, Хаврон учесал на
одну из своих многочисленных и часто параллельных работ – в ресторан эфиопской
кухни. В этом ресторане он старательно изображал эфиопа две смены в неделю.
Настоящие эфиопы на работе долго не задерживались. Они
считали ниже своего достоинства запоминать названия того, что выдавалось якобы
за их кухню. Чего стоила одна только «говядина тра-та-ла-ла по-каннибальски» –
плод совместной, подогретой градусами спирта фантазии шеф-повара и опять же Эди
Хаврона.
Эде же было не привыкать. Кроме главного эфиопа, были в его
карьере и такие вершины, как швейцар-мандарин в китайском ресторане и
официант-самурай в японском. Официантом-самураем работать было сложнее, чем
китайцем. Обширная талия Хаврона неохотно подчинялась тугим поясам кимоно, а
меч, который нужно было все время таскать за поясом, при попытке повернуться
опрокидывал со столов тарелки и бутылки, пачкая посетителям брюки.
* * *
Когда Даф пыталась приучить Депресняка к ошейнику, кот
катался по полу, орал дурным голосом и пытался сорвать его задними лапами.
Ошейник не отпускал, но и Депресняк не сдавался. Он не ел неделями, хрипел и
раза три едва не задавился, просунув лапы под ошейник дальше, чем это было
безопасно. Это была смертельная битва двух сущностей, которые ненавидели друг
друга.
