– Это когда у него «фобий» становится больше, чем «маний».
Ясно? У Буслаича же пока и маний особых нет. Легкие бзики, не больше, –
великодушно оценила ведьма.
Когда Меф не появился и через двадцать минут, Чимоданова как
самого «вумного» послали за ним. Петруччо поднялся и, толкнув дверь комнаты,
просунул голову.
Меф сидел и, уперевшись подбородком в рукоять, точил меч.
Меч нежился, как дворовый пес, которому вычесывают репьи из шерсти. Он не был
избалован заботой. Петруччо стал смотреть, как брусок беззубо пытается
вгрызться в металл, гораздо более прочный, чем сам брусок.
– Трудишься? Чтоб ты порезался! – пожелал
Чимоданов.
С недавних пор у него появилась привычка желать людям только
хорошее.
Меф покосился на него. Под запавшими глазами были круги.
– Обязательно. А потом переадресую боль тебе, Чемодан.
И порез тоже, – сказал он, зная, что вполне способен это проделать.
Отложив меч, Мефодий спустился вниз. На столе все еще стоял
контейнер из-под фотопленки, в который Чимоданов не закончил пересыпать эйдосы.
Меф застыл и, сам того не замечая, уставился на контейнер голодным взглядом.
Даф незаметно подошла сзади и закрыла ему ладонями глаза.
Меф вздрогнул. Плечи его опустились.
– Прости, – сказал он, – сам не знаю, что на
меня нашло.
– Зато я знаю, – сказала Даф, кивая Чимоданову,
чтобы он поскорее убрал контейнер с глаз долой.
Она знала, что Меф последнее время часто испытывает
искушение проверить, что произойдет, если он скормит дарху один из эйдосов, и
без того доставшихся мраку. Выход казался простым, причем простым до идиотизма,
но все же что-то останавливало Мефа. Сердце подсказывало ему, что, перешагнув
через чужую душу, не спасешь уже и своей.
Буслаев взял папку с отчетами. Машинально пролистал. Отчеты
суккубов источали слабый запах духов. Почерк мелкий, кокетливый, с завитушками.
Почти в каждом отчете рисунки, застенчивые и подробные, как в девчачьих
дневниках. Все тщательное, старательное, до реснички, до тычинки. Зато
проследить в отчетах мысль было фактически нереально. Изначально тщедушная, она
тонула в чувствах и увязала в эмоциях, как муха, севшая в клей. Эйдосов,
особенно без гнильцы, тоже было маловато. То ли суккубы их утаивали, то ли
человечество разучилось влюбляться и оплачивать свою любовь душой и кровью.
Посреди приемной, надувая щеки, что должно было
символизировать чудовищную спешку, хотя он явно тащился еле-еле, возник
запоздавший курьер из Тартара. На этот раз это был не мрачный безъязыкий джинн
для особых поручений, а привычный Омар, которого Улита время от времени
называла Юсуфом, не видя большой разницы.
– Мархаба!
[1] – приветствовала его Улита.
– Сабах Эль Хир!
[2]
– расцвел белозубой улыбкой Омар.
– Каифа халак?
[3]
– Куваес. Кулю тамам!
[4]
На «кулю тамаме» запас арабских фраз у Улиты иссяк. Осталось
только жалостливое «ана анди магаз
[5]
», и Улита уже прикидывала, не
ввернуть ли и его тоже, когда Омар вывалил на стол груду корреспонденции.
– О, письма! – сказала Улита по-русски и принялась
в них рыться.
Видя, что с ним больше не заигрывают, Омар попытался
пригласить ведьму на свидание. Улита была с ним мила и кокетлива, но очень
ускользающе. Ощущалось, что сердце ее занято, причем не бедным Омаро-Юсуфом.
– Нэ любишь, да? А я тэбе люблю! Я тэбе верен,
да! – сметая веничком в кучку весь свой русский, укоризненно сообщил
курьер.
– На пять копеек совру, на рубль сам себе
поверю! – усмехнулась Улита.
Бедный Омар озадачился. Он понял только, что речь идет о
деньгах.
– Дэнги хочешь, да? Есть дэнги – много! – сказал
он.
Ведьма лениво отвесила ему оплеуху и расписалась в книге
приема почты. Лигул требовал от всех отделов соблюдения канцелярщины. Никакого
высокого злодейства. Сплошь тоска и рутина.
Дежурно страдая, Омар попытался исчезнуть, но о чем-то
вспомнил и, хлопнув себя по лбу, вернулся к Мефу. Перемещался джинн, как
техасский смерч. Узкий и стремительный внизу, кверху он расширялся, разрежался
и там, в разреженном внутриджиньи, кружились подхваченные из урны обрывки
закладных пергаментов, окурки и всякая мимолетная дрянь.
– Письмо тэбе! – сообщил джинн.
С особой значительностью он сунул в руку Мефу большой
конверт, взглянул на Буслаева красным вертящимся глазом и растаял, на этот раз
окончательно. Бумажки и окурки осыпались на невольных зрителей в живописном беспорядке.
Меф осторожно ощупал конверт. Он казался пустым. Буслаева
это удивило, но лишь пока он не заметил в правом верхнем углу латинское V. Этот
знак означал, что конверт запечатан с применением пятого измерения. Пятое
измерение – такая штука, что внутри может оказаться все, что угодно. Хоть
пригородная электричка, пахнущая пролитым пивом, что тащится с Белорусского
вокзала к Бородино.
Меф на всякий случай выставил защиту и только после этого
открыл конверт. Послышался негромкий хлопок, неминуемый спутник материализации.
Нет, не электричка. Всего лишь деревянная рамка без стекла, внутри которой
что-то угадывалось.
– Очередная грамота. Небось «лучшему распространителю
зла от приятно изумленного начальства», – буркнул Мефодий, извлекая рамку.
Лигул обожал рассылать сотрудникам огнедышащие сертификаты с
алыми печатями, которые предлагалось развешивать на стенах, чтобы
компостировать мозги клиентам. Многочисленные фирмы, принадлежащие этим
клиентам, занесли моду на рамки и в человеческий мир, заставляя всякого менагера
значимостью чуть повыше плинтуса обвешивать ими свой кабинет.
– Это не грамота! Это портрет! – внезапно
воскликнула Даф.
Меф проверил. Да, так и есть. Не грамота и не сертификат…
Скифские скулы, косящий взгляд, стремительные полукруги сомкнутых бровей. Лицо
бледное, но губы пухлые, алые, почти воспаленные.
– Прасковья! Воспитанница Лигула… – Мефодий
виновато взглянул на Дафну. Та пожала плечами. Довольно нервно пожала.
– А письмо какое-нибудь есть? Или хотя бы
записка? – спросила она сухим, совсем чужим голосом.
