Что-то застучало на подоконнике. Меф решил было, что это
незакрытая рама, но стук становился все назойливее, пока Буслаев наконец не
понял, что это Книга Хамелеонов. Арей давно не прибегал к этому способу, когда
нужно было его вызвать. Теперь Меф, чей внутренний слух был уже развит до
совершенства, обычно слышал его окрик – повсюду, даже если он был на другом
конце Москвы.
Меф заглянул в Книгу Хамелеонов. Единственное слово
«спустись!» заставило его сбежать по лестнице. Улита еще не вернулась. Первый
этаж был погружен во тьму. Во мраке проносились тени. Шуршали неразличимые
голоса. По стенам скользили алые блики. Они то сближались, вспыхивая, то
отдалялись и гасли. У Мефа мелькнула мысль, что это сущности погибших стражей,
таких как Хоорс, не могут найти успокоения и бродят.
Арей сидел в глубоком кресле у себя в кабинете. Кресло
окутывал такой непроницаемый мрак, что даже Меф с его способностью видеть в
темноте различал лишь вытянутые ноги мечника. Буслаев догадался, что это облако
тьмы затягивает раны Арея.
Мефодий остановился в дверях. Он не видел, но безошибочно
ощущал, что мечник разглядывает его из-под полуопущенных век. Взгляд его был
неподвижен, тяжел и мутен. Меф незаметно натянул на свое сознание экран
равнодушия. Последнее время ему все чаще казалось, что Арей не так уж и прост и
далеко не всегда искренен со своим «синьором помидором». Страж мрака не всегда
то, чем он кажется, но всегда то, чему он служит.
Из сгустка мрака, окутывавшего кресло, тянуло испепеляющим,
серным холодом Тартара.
– Как вы себя чувствуете? Как рана? – спросил Меф,
первым не выдерживая молчания.
Он знал, что Арей терпеть не может вопросы типа: «Как ваше
здоровье?», но ничего другого в голову как-то не пришло.
– Рана чувствует себя прекрасно. Я – нет, –
ответил хриплый голос из темного облака. Он звучал медленно, с усилием.
– Но вы…
– О, я выживу! В этом можешь не сомневаться, –
сухо заверил мечник. – Сожалею, что показал Дафне флейты. Не встреться мне
Мамзелькина, я не оказался бы в резиденции так скоро и успел бы от них
избавиться. Как твоя бескрылая подруга?
– Ничего, – ответил Меф, торопливо соображая,
знает ли Арей, что на Дафну напали. В любом случае до встречи с валькирией рот
лучше держать в закрытом непроветриваемом состоянии.
– Исчерпывающий ответ, особенно если трактовать его в
духе «ничего хорошего», – перевел Арей.
Меф физически ощущал, как взгляд Арея скользит по нему. Он
был как холодная рука, которая ползет по коже. Вот взгляд касается шеи, плеч и
останавливается на груди.
– Почему я не вижу цепи? Где твой дарх, мой мальчик?
– Упал в воду. Случайно, – сказал Меф с вызовом.
Он заранее ожидал гневной вспышки и готов быть дать отпор,
однако реакция Арея оказалась неожиданно мирной.
– Случайно? Ты начинаешь таиться, мой мальчик. Хотя я и
не ценитель глупой искренности, мне досадно, – сказал он.
– Таиться?..
– Не считай меня глупцом! Я порождение мрака, Мефодий.
Всякую страсть я считываю в твоем сердце прежде, чем она пустит корень. Вижу
семя до того, как оно станет деревом, а ложь раньше, чем она сорвется с твоих
губ.
– А я вот не вижу, – сказал Меф с сожалением.
– Не сочти за навязчивую агитацию, но тебе мешает
эйдос. Чтобы воспринимать чужие пороки острее собственных, нужно быть пустым
внутри.
Мефодий с сомнением уставился на сапоги мечника, жалея, что
не может увидеть его лица.
– У меня никогда не было своего эйдоса. Мой разум
слишком гибок, резок и нетерпелив, как бич. Знаешь, в чем главное неудобство
бича? При всяком неосторожном замахе он бьет того, у кого он в руках. Так и мой
разум. Он объемлет сразу все точки зрения, никакую не считая своей, –
глухо продолжал Арей.
– Разве это плохо? – усомнился Меф.
– Говоря откровенно, да. Ирония – кусачая животинка.
Когда рядом никого нет, грызет тебя самого. Я ни во что не могу поверить. Во
всем сомневаюсь. Смеюсь над тем, что достойно слез. Расчленяю жизнь на смешные
или презренные подробности, не видя сути замысла. Да, я ненавижу Лигула, но это
отнюдь не делает меня союзником света. Всякий клоун с дудочкой, попавшийся мне
на пути, пожалеет об этом!
Носок сапога Арея дернулся.
– Ты никогда не задумывался, в чем главное отличие
стражей мрака от стражей света? Ну, дудочки с маголодиями, мечи, дархи,
бронзовые крылья – это понятно. А если глобально? Мы, стражи мрака, живем
сиюминутными страстями: месть, ревность, зависть. Урвать эйдос, наполнить дарх,
стать сильнее других, возвыситься. Нам кажется, что чем мы выше в пирамиде, тем
больше унижаем мы и тем меньше унижают нас.
– Принцип власти, – сказал Меф.
– Возможно. Но это убого. Стражи света в отличие от нас
созидательны. Они сажают леса, помогают слабым, строят замки из песка.
– Ну а мрак их разрушит, и все дела, – заметил
Мефодий.
Он не понимал, куда Арей клонит, и был осторожен.
Отрицательный опыт подсказывал, что ничего не оплачивается по такому высокому
тарифу, как несвоевременная искренность. Уж чему-чему, а этому суккубы с
комиссионерами научили его давно.
– Большинство разрушит, но некоторые останутся. Другое
дело, что, разрушая, мрак подтверждает свою вторичность. Одного не понимаю: как
нам это не унизительно? – рассуждал Арей. Сам того не подозревая, он
повторял Троила, но повторял уже с других позиций.
– Почему?
– Разрушение само по себе невозможно без созидания.
Чтобы разбить вазу, нужно, чтобы эта ваза существовала. Нет вазы – нечего
разбивать. Вот и получается, что мрака как отдельного независимого понятия –
нет. Мрак – это отсутствие света.
Меф жадно слушал, но при этом не мог отделаться от ощущения,
что это провокация. Арей рассуждает, а сам пристально разглядывает его,
окутанный одеялом тьмы. Буслаев невольно вспомнил флейты, завернутые в
мешковину, и дракон, повернувшись в груди, задел хвостом его сердце.
– В каждом человеческом сердце живет свет, –
сказал Меф осторожно.
– Так-то оно так, но человеческим сердцем, в сущности,
управляет мрак… А теперь ступай, и мой тебе совет: займись поисками эйдоса для
своего безвременно утопшего дарха, – в голосе Арея прозвучала явная
насмешка.
Сапог снова дрогнул.
