Понимая, что на Мефа, как на чайника, надежды нет, звуки
сами сплетались в маголодии. Одни собирались вокруг Мефа, касались его эйдоса,
охраняли. Другие негодующе косились на дарха, подлетали к нему, тревожили.
Дарх, атакованный звучащим роем, обеспокоенно вздрагивал на
цепи. Дергался так, будто желал удрать. Не вышло. Слишком долго он заботился о
том, чтобы быть связанным с Мефодием неразрывно. Слишком долго ковал цепь,
которую теперь невозможно было порвать. Поняв это, сосулька изменила тактику.
Цепь начала спешно удлиняться. Меф понял, чего хочет дарх. Он дает Мефу
возможность снять его и забросить подальше – туда, где он, дарх, сумеет
отлежаться, набраться сил и вновь вернуться, как он вернулся к нему со дна
Яузы.
– Нет уж! Воевать так воевать! – сказал Меф,
причем сказал прямо в мундштук флейты, что произвело на свет несколько
удивленных своей отрывистой краткостью звуков.
Эти новые звуки, быстро сориентировавшись, также собрались в
разноцветный рой и отправились тревожить дарх укусами. Сосулька запоздало
рванула Мефа за цепь, но момент был упущен. Меф продолжал играть. Цепь стала
стремительно сжиматься. Меф понял, что дарх отчаялся и хочет просто задушить
его. Горло Мефа стиснуло, но тотчас отпустило. Сокращаясь, цепь невольно
подтягивала дарха к бронзовым крыльям, пока они не соприкоснулись.
«А вот и элемент везения!» – подумал Меф.
Для издерганного неудачами дарха это было слишком. Он
панически отстранился и вновь заметался на цепи, как собака, которая бегает
вокруг будки. При этом он не забывал атаковать Мефа болью. Меф отрубал боль
безжалостно, как топором. Всякая боль коренится в жалости к себе. Где нет
жалости к себе – там не может быть и боли.
Буслаев играл, не отнимая от губ флейту. Возможно, Даф
отнеслась бы к его игре с улыбкой, настолько она была несовершенной, но все же
Меф надеялся, что она бы его поняла. Когда человек хватает дубину, чтобы
защититься от грабителя, никто, кроме Арея, не станет обвинять его, если
техника владения дубиной будет далека от эталонной.
К слову сказать, сейчас блестящей техники и не требовалось.
Здесь, в дряблом Нижнем Мире, истомленном и навеки испуганном близостью
Тартара, никогда не знавшем света и никак не защищенном от действия его звуков,
самосплетающиеся маголодии обретали особую силу. Песок скулил и плавился. Хилый
куст просто исчез. У длинного барака вдавило внутрь все окна. Одна лишь Лета
сохранила свою эпическую неподвижность, и ладья Харона, ожидая, пока ее
наполнят, то натягивала, то отпускала причальный канат.
И еще одно важное почувствовал Меф. Он увидел, что мрак и
свет внутри его жестко разделены. Каждый имеет свои границы. Даже то, что было
раньше смазанным и мутным, обрело их. Под очищающим действием маголодий мрак
устремлялся к мраку, а свет к свету.
Для Мефа это стало открытием. Он почувствовал, что
по-настоящему опасен ему не абстрактный мрак, таящийся в Тартаре и не может
проникнуть в него, а мрак его собственный, который взращивает и вскармливает в
душе он сам. И если он, Меф, не захочет, никто не сумеет заставить его. И еще
Меф осознал, что, если пожелает, сможет производить не только тьму, но и
восторг, энергию, радость – свет! Он и рождал их сейчас своей дышащей правдой
флейтой. И, когда он это осознал, маголодии начали получаться сами собой.
Примерно к середине своей первой, простенькой, очень
интуитивной маголодии Меф ощутил, как потоки боли, которыми, пульсируя
ненавистью, атаковал его дарх, вдруг исчезли. Буслаев почти не обратил на это
внимания. Еще несколько минут назад он понял, что победил, и дарх, которому он
нанес поражение, мало уже интересовал его.
Песок, поначалу пытавшийся затянуть Мефа, теперь сдался, и
Меф легко поднялся на ноги. Колодец живущих в нем огромных бесхозных сил вновь
открылся под легким прикосновением света. Меф уже не играл, но флейта все еще
была у губ и изредка, показывая мраку, что он не безоружен, Меф добавлял в
охранявший его рой один-два новых звука.
Вспомнив о дархе, Меф взглянул на него. Цепь дарха растаяла.
То, что прежде казалось непобедимым, превратилось в коричневатую грязь,
стекавшую по коже. Сам дарх присох к груди, как забытый в банке для наживки и
совсем окаменевший червяк. Пару секунд Меф задумчиво смотрел на него, не
понимая, как эта жалкая дрянь могла так долго терзать его. Затем согнул
указательный палец, усилив его большим, и щелчком сбил дарха с груди. Серый
червяк рассыпался еще в воздухе и, упав, окончательно смешался с песком.
* * *
Жуткий вой, рычание, крики ненависти, проклятия донеслись до
Мефа отовсюду. Призрачные границы исчезли. Теперь Меф видел всех, кто смотрел
на него. Их было не просто много – их было запредельно много. Громадный цирк
насчитывал тысячи рядов. Уверенный в успехе, Лигул собрал всех стражей Тартара,
чтобы они видели позор Мефа.
Цирк смыкался вокруг Буслаева, проглатывал небо. В этой
пляске миллионов исковерканных злобой лиц Меф ощущал себя крошечной точкой,
лилипутом, но лилипутом, у которого была флейта.
И все эти лица вдруг двинулись на него, нестройно, но
неумолимо. Буслаеву казалось, что со всех сторон на него наползает мутная
белесая пена, похожая на накипь в кастрюле, в которой варится мясо. Меф вновь
ощутил укол отчаяния. Как он выберется отсюда? Какой флейтой сразит всех
врагов?
Меф попытался нашарить взглядом Лигула и отыскал его. Глаза
у него были острыми, а маголодии позволяли различать все предельно ясно.
Окруженный плотным кольцом охраны, которая едва сдерживала толпу стражей,
горбун мрачно сидел на скамейке, похожий на раздерганного воробья. Рядом шнырял
Гервег с лицом нашкодившего кота, одетый в строгий офисный костюм, немного
нелепый здесь, в Тартаре. У Гервега было лицо нашкодившего кота.
Заметно было, что секретарь нервничает.
В миг, когда Буслаев его увидел, Гервег что-то закричал,
показывая на Мефа охране, но Лигул озлобленно дернул его за галстук. Горбун уже
сообразил, что уничтожить Мефа сейчас, когда тот победил, – невероятная
глупость. Близкое окружение Лигула – всевозможные Барбароссы, Каины и
Вильгельмы понимали это ничуть не хуже и потому с величайшим наслаждением
пинали, щипали и толкали теперь вовсе не Мефа, а все того же жалкого Гервега,
который мгновенно оказался виноват во всем.
Лигул привстал и подал кому-то нетерпеливый знак. Гервег
вскрикнул, высоко, как птица. Он понял. Кольцо охраны сомкнулось, захлестнуло
Гервега, а когда разомкнулось, оказалось, что длинный секретарь Лигула исчез.
– Лигул! Знаешь, чем мы с тобой глобально отличаемся? Я
совсем не думаю о тебе. Ты для меня пшик. Мое же существование не дает тебе
спокойно спать. Значит, я сильнее, – сказал Меф.
