— Что это такое? — раздался вдруг голос у него за спиной.
Сервас обернулся. Гаспар Ферран, не отрываясь, глядел на тетради, и глаза его сверкали как у хищника. Он сгорал от лихорадочного любопытства. Полицейский открыл одну тетрадку и бегло взглянул на первую страницу. Сердце у него подпрыгнуло: «12 августа. Хорошо, что…»
— Похоже, дневник.
— Он пролежал здесь все эти годы? — пораженно прошептал Ферран.
Сервас кивнул. Глаза учителя литературы наполнились слезами, лицо исказила гримаса отчаяния и боли. Сервас сразу почувствовал себя не в своей тарелке.
— Я должен их внимательно изучить, — сказал он. — Кто знает, может быть, эти страницы содержат объяснение ее поступка? Потом я их обязательно верну.
— За этим вы и пришли, — прошептал Ферран помертвевшим голосом. — Вам удалось то, что не смог сделать никто. Это невероятно. Как… как вы догадались?
— Пока никак, — отозвался Сервас. — Судить еще рано.
22
Было уже около восьми утра, и небо начало светлеть над горами, когда он закончил читать. Отложив тетради, Сервас вышел на балкон и вдохнул свежий, холодный рассветный воздух. Он был опустошен, физически болен. На грани срыва. Сначала этот паренек по имени Клеман, а потом…
Снег прекратился. Стало даже чуть теплее, но над городом повисли низкие облака, и пихты на вершинах склонов, едва вынырнув из темноты, заволоклись туманом. Крыши и улицы серебристо поблескивали, и Сервас почувствовал на лице первые капли дождя. Они сразу изрешетили кучку снега, которую намело в углу балкона, и Мартен вернулся в комнату. Есть не хотелось, однако чашка горячего кофе явно не помешала бы. Он спустился на большую веранду ар-деко, нависавшую над городом, залитым дождем. Официантка принесла ему тартинки из свежего хлеба, кофе, стакан апельсинового сока, масло и маленькие баночки с конфитюром. К своему большому удивлению, он все это съел. Поесть — все равно что изгнать дьявола. Если поел, значит, жив, и весь тот ад, что заключен в страницах дневника, его не коснулся. По крайней мере, он может пока держаться на расстоянии от преисподней.
Меня зовут Алиса, мне пятнадцать лет. Я не знаю, как поступить с этими страницами, что сделает с ними тот, кто их прочтет. Может быть, я их сразу порву или сожгу. А может, и нет. Но, б…, если я не напишу, то сойду с ума. Меня изнасиловали. Негодяй был не один, нет, грязных подонков оказалось несколько. Летним вечером. Меня изнасиловали…
Сервасу никогда не приходилось читать ничего такого, как дневник Алисы. Тяжкое чтение… Интимный дневник девочки-подростка, испещренный рисунками, полный стихов и каких-то туманных, загадочных фраз. Уже под утро, когда заря медленно, как осторожный зверь, подкрадывалась к городу, он чуть не выбросил дневник в корзину. В этих тетрадках было очень мало конкретной информации, все какие-то намеки и недомолвки. Тем не менее несколько фактов просматривались ясно. Летом 1992 года Алиса Ферран отдыхала в лагере «Пиренейские серны», который теперь закрыт. Мимо него Сервас проезжал, когда ехал в Институт Варнье, о нем ему рассказывал Сен-Сир, у которого даже висели на стене его виды. Пока лагерь существовал, он принимал детей из Сен-Мартена и окрестных деревень, тех, чьи родители не имели возможности отправить своих чад куда-нибудь на каникулы. Такова была местная традиция. В то лето в лагерь поехали несколько лучших подруг Алисы, и она попросила родителей отправить туда и ее. Они поколебались, но не стали возражать. В дневнике девушка отмечала, что отец и мать согласились не только затем, чтобы доставить ей удовольствие, но еще и потому, что такое решение соответствовало их представлениям о равенстве и социальной справедливости. Она тут же прибавляет, что в тот день родители приняли самое трагическое решение в их жизни. Алиса не ругала ни себя, ни родителей. Она винила СВИНЕЙ, МЕРЗАВЦЕВ, НАЦИСТОВ — эти слова были написаны большими буквами, красными чернилами, — которые сломали ей жизнь. Она кастрировала бы их, отрезала бы все мужское, потом заставила бы сожрать собственные х… а потом убила бы.
Сервас подумал о том, что объединяло парня по имени Клеман и Алису. Оба были умны и только вошли в пору юности. Оба разражались грубыми ругательствами и горели жаждой насилия, причем не только словесного. Но первый угробил бомжа, а вторая — себя.
К счастью для Серваса, дневник не рисовал в деталях, что с ней сделали. Его нельзя было назвать дневником в полном смысле слова. События в нем не описывались день за днем. Он был похож скорее на обвинительную речь. На крик боли. Несмотря на то что Алиса была девочкой интеллигентной и обладала проницательным умом, слова ее оказались жуткими. Еще ужасней были рисунки. Это прослеживалось даже там, где сюжет не заключал в себе ничего страшного. Внимание Серваса сразу привлекли зарисовки четырех людей в черных плащах с капюшонами и в сапогах. Алиса обладала художественным талантом. На капюшонах она прорисовала малейшие складочки, а вот лица четверки тонули в мрачной тени. На другом рисунке четверо мужчин были распростерты на земле, мертвые, с широко распахнутыми глазами и ртами.
«Плод фантазии», — подумал Сервас.
Он с разочарованием обнаружил, что плащи и капюшоны получились очень похоже, мертвые тела выглядели весьма реалистично, но лица четырех мужчин, распростертых на земле, не напоминали никого из знакомых. Ни Гримма, ни Перро, ни Шаперона… Это были какие-то одутловатые, чудовищные морды, карикатурные образы всех жестоких пороков, похожие на скульптуры кривляющихся демонов с кафедрального собора. Алиса намеренно исказила их черты, или же ни она, ни ее друзья ни разу не видели лиц своих мучителей? Те никогда не снимали капюшонов? Однако из рисунков и текста можно было почерпнуть довольно много информации. На картинках мужчин было всегда четверо. Значит, в группу насильников больше никто не входил. В дневнике имелся и ответ на вопрос, вставший после убийства Гримма: что означают сапоги? До сих пор было загадкой, почему они оказались на ногах аптекаря. Теперь загадке нашлось объяснение.
Эти сволочи появляются только в те ночи, когда гроза и ливень. Конечно, им надо, чтобы никто не приезжал в лагерь, когда они там хозяйничают. Кому же придет в голову поехать в долину ночью, да еще когда дождь льет как из ведра?
Эти мерзкие свиньи шлепают по грязи своими сапожищами, оставляют следы в коридорах и пачкают все, к чему прикоснутся.
Потом они ржут своими свинскими голосами, один из которых я узнала.
Прочтя последнюю фразу, Сервас вздрогнул. Он изучил тетради вдоль и поперек, но ни разу ему не встретилось ни одного намека на идентификацию мерзавцев. В тот момент он сосредоточился на других словах: «Они вершили свое дело по очереди». Эти слова его просто парализовали, и он не смог читать дальше, пока как следует не встряхнулся. Вчитываясь в некоторые пассажи дневника, он пришел к заключению, что насилие над Алисой было совершено только однажды, точнее, все произошло в одну ночь. Но не только она подверглась издевательствам в ту ночь. Насильники являлись в лагерь раз шесть за лето. Почему же девушка ничего никому не сказала? Почему никто из детей не поднял тревогу? По некотором размышлении Сервас предположил, что это связано со смертью одного из мальчиков. Он упал с обрыва. Может, это было предупреждение, пример в назидание остальным? Именно поэтому дети покончили с собой? Им угрожали смертью? Может, они стыдились и думали, что им никто не поверит? В те времена такие разоблачения были случаями редчайшими. На все эти вопросы дневник ответов не давал.
