— Он глушит рыбу динамитом и электричеством, а теперь еще и травит, лишь бы не трудиться и не ждать.
— Так или иначе, отдохнуть нам надо, а то вымотаемся с самого начала, — решил Терри. — Лучше нам передвигаться днем, а не по ночам, пусть даже нас и заметят. Завтра ночь будет уже не такая яркая, с каждой ночью луна идет на убыль. Будем плыть вслепую — наткнемся на какую-нибудь гадость или опрокинем плот. Днем мы сумеем двигаться быстрее, и это стоит того, чтобы рискнуть попасться кому-нибудь на глаза.
Никто не спорил. Сил ни у кого не было.
У Терри в мешке нашлась и пара одеял, и у мамы, и у Джинкс. Тонкие выношенные пледы, но в такую славную ночь особой нужды укутываться и не было. Верхние доски плота были ровные, гладкие, их отполировали сотни людей, ступавшие по ним и устраивавшие на барже пикники, так что мы попросту растянулись кому где показалось удобнее, подоткнули под себя одеяла, и нам стало так хорошо. Мама расположилась в середине баржи, я чуть в стороне, но потом подкатилась к ней под бочок греться, и мама обняла меня одной рукой. Стрекотали сверчки, орали-надрывались лягушки, а комары взяли выходной — им мешал ветерок, слегка рябила вода под днищем плота.
— Он сам не рад, что стал таким, — сказала мама мне на ухо.
— Чего?
Она говорила так тихо, что, если Джинкс и Терри слышали ее голос, слов разобрать они точно не могли.
— Я о Доне. Мне кажется, он, как я, сломался в самом начале жизни, и ему пришлось еще хуже, чем мне. Он из богатой семьи, но его отец большую часть наследства растратил. Дона били и шпыняли в детстве, и это сказалось на нем: как и я, он никогда не верил в себя. Мои-то родители уж точно не знали, как со мной быть. Мы не то чтобы ссорились, но как будто жили в разных мирах. Я тебе никогда не рассказывала о своих маме и папе.
— Ты говорила, они умерли от оспы, — напомнила я.
— Верно. Только для меня они задолго до того были как будто неживые. Как и мы с Доном для тебя. Мы не сделали для тебя ничего хорошего, уж это-то я знаю, но ты выросла другой, не как мы, — не знаю, как это вышло.
— Думаю, ты сделала, что могла, — ответила я. — Так или иначе, каждый сам решает, чего он хочет, что ему делать и куда идти.
— Правда. Но многие ошибаются при выборе.
— Это их проблема, — заявила я.
— Знаю, знаю. Я ношу свои ошибки, словно тяжелое пальто — такое тяжелое! — вздохнула мама.
— Думаю, ты сделала все, что могла, — повторила я.
— Я делала, что могла, но могла я так мало! Теперь уж я постараюсь сделать лучший выбор. Дон не просто лишился надежды — у него и сердца нет. Я могла бы обойтись без надежды, но без сердца — не могу. У нас бывали с ним хорошие минуты, от одной драки до другой. Побьет меня — потом все хорошо — потом опять побьет. Я жила этими светлыми промежутками. Жила в промежутках.
— Ты веришь в то, что ты сказала про Дона? — спросила я. — Что он слабак и быстро идет на попятный?
— Я так думаю, — ответила она. — Но я и раньше, бывало, ошибалась. Может быть, в нем осталось больше упорства, чем мне кажется. И потом, Джин не из тех, кто легко сдается, и уж тем более не из таких его дружок Клитус, не говоря уж о констебле Сае. Ни один из них не остановится, если решит, будто есть возможность получить что-то даром или обтяпать сделку к своей выгоде. Эти трое до смерти себя загнать готовы ради халявы и пальцем не шевельнут, предложи им кто честную работу. Они будут гоняться за этими деньгами, пока не заполучат их или пока не убедятся, что деньги окончательно пропали. В этом я уверена. Я знаю их так же давно, как твоего отца, и они всегда были такими. Я раньше думала, что у Дона внутри спрятан хороший человек, только он сплющен и сможет снова стать большим, если закачать в него воздух, но он так и не вырос до настоящего объема. Правда, он не всегда плохо обращался со мной, детка. Он бывал и хорошим.
— Ты это уже говорила, — сказала я. — Слабое утешение, на мой вкус.
— Но те времена, когда он был хорошим, остались в прошлом и уходят все дальше, и он так долго пробыл сплющенным, что, наверное, уже не исправится. Я горжусь тобой — ты-то никому не дала себя придавить. Ты всякий раз тут же распрямлялась, как пружина, ты сохранила надежду. У меня были в молодости надежды, и сейчас я пытаюсь припомнить, что это такое, и думаю, как помочь тебе осуществить твои.
— Я стараюсь, — пробормотала я. — Но со мной-то он всегда обращался плохо. Специально делал так, чтобы мне было плохо.
— Боюсь, я об этом знала — и молчала.
— Почему же ты не вмешивалась?
— Духу не хватало.
Опять-таки не слишком вразумительный ответ, но я понимала, что лучшего от нее не добьешься. Я решила: этой ночью мы все начинаем с начала, с чистого листа. Не буду я ей припоминать прошлое. Мама коснулась моей руки и смолкла. Я еще теснее прижалась к ней, как старая больная собака, которую наконец-то пожалели.
Посреди ночи нас всех разбудила мама: перевалилась на край плота и лежала там на брюхе, выворачиваясь наизнанку. Когда все, что в ней было, вылилось в реку, я оттащила маму обратно на середину плота, укрыла, обняла обеими руками, но ее трясло так, словно она страшно замерзла — с чего бы, ведь ночь была теплая?
— Мне нужен мой бальзам, — заявила мама. — Вот что со мной происходит. Я не взяла с собой бальзам, ни капли не взяла. Надо отвыкать постепенно, а не бросать вот так, махом. Мне совсем плохо. Мне уж казалось, Господь призывает меня, а это пересмешник забавлялся. Мне снова приснилась та черная лошадь, и белую я тоже видела, но теперь она бежала — слишком быстро бежала, не догнать.
— Время придет — догонишь, — подбодрила я.
Она еще какое-то время потрепетала, потом затихла, и мы обе уснули.
Во второй раз нас разбудило солнышко. Маме стало гораздо лучше, и мне тоже при свете дня представилось, будто все кончится как нельзя лучше.
Мама собралась в дорогу не хуже Терри. Даже кукурузные пышки с собой прихватила и выдала каждому из нас по две, а запивали мы водой из термоса, который взял с собой Терри. Такого отличного кукурузного хлеба я в жизни не едала, и вода показалась слаще всей воды, что я пила прежде. Мама — я заметила — проглотила капельку воды, а есть и вовсе не стала.
Мы отвязали плот, столкнули его обратно в реку и продолжили путь. Течение весело несло нас, река не петляла, мы без забот неслись себе вперед, даже делать ничего не приходилось, покуда плот не прибивался к левому или правому берегу, а тогда мы с силой отталкивались на стремнину, где течение вновь подхватывало нас и быстро несло вперед. Но благо течение было сильное, а плот крепкий, накренялся или цеплялся за берег он редко, а так мы все больше держались середины и чувствовали себя преотлично. Движение почти и не чувствовалось, я могла бы и забыть о том, что я на плоту, если б не видела, как мимо нас мелькают деревья, меняется ландшафт берега.
Примерно в тот час, когда брюхо начало забывать про кукурузный хлеб, а солнце поднялось над головой и стало основательно припекать, мы услышали пение. Голоса были громкие и красивые и звучали слаженно, в унисон.
