Так она маялась несколько дней, а потом Джинкс пошла в лес, набрала какой-то коры и трав, сварила их все вместе, налила в чашку и велела маме пить это зелье. Мне она сказала, что этим они поили дядюшку, чтобы отучить его от бутылки. Мама пыталась сопротивляться, ей такое пить вовсе не хотелось, но и сил отбиваться не было. Джинкс влила ей в глотку свой отвар. Судя по запаху, ради одного того, чтобы это не пить, стоило протрезветь на всю жизнь. И маме действительно стало лучше. Джинкс говорила: значит, мама не закоренелая пьяница, а все дело в голове, ей попросту не нравилась ее жизнь, она порывалась куда-то уйти, и бальзам стал для нее дверью в другой мир, а теперь она по-настоящему выбралась, все хорошо, и ее больше не тянет к выпивке. В отличие от большинства пьяниц, которые и лак для волос выпьют, и жидкость для чистки обуви, если больше ничего не подвернется, мама, скорее всего, завязала вчистую. Во всяком случае, мы на это надеялись.
Как-то раз мама взялась стирать одежду преподобному, а заодно и нам, и, пока моя рубашка с комбинезоном сохли, пришлось надеть мое нарядное платье. Преподобный тут же сделал мне комплимент, мол, я, оказывается, красотка, и я в это поверила до такой степени, что, сама не заметив как, согласилась прийти в церковь петь вместе с хором.
В церковь мы ходили все вместе, и Джинкс с нами, только она держалась в задних рядах, и ей посоветовали не слишком фамильярничать с белыми и не высказывать свои религиозные взгляды, даже если ее спросят напрямую. С этими правилами она не спорила и по большей части мирно дремала на задней скамье.
Всем нам эта жизнь была по душе.
Конечно, пошли разговоры. Меня уже спрашивали в церкви, кто мы такие, откуда приехали, давно ли живем в доме у преподобного, кем ему приходится моя мама. Еще спрашивали, почему мы всюду таскаемся с негритоской, то есть с Джинкс. Я отвечала, что преподобный помогает нам из христианского милосердия, что он спит в машине, а мама в доме, ничего такого между ними нет, а Джинкс — наша подруга с детства, и это всех устраивало. Многие говорили мне, что у них, мол, тоже есть друзья-ниггеры, хотя спроси их, что они имеют в виду, и выяснится, что этим «друзьям» они кивают при встрече и нанимают на работу, за которую ни один бы человек не взялся, не будь у него крайней нужды в пятачке — за целый день труда на жаре, хоть траву коси, хоть руби дрова, больше медяка в наших краях не платили.
И все же поползли нехорошие слухи. После службы прихожане сплетничали насчет преподобного, и уже не все мужчины подходили пожать ему руку. Даже дети пробегали мимо него, точно мимо осиного гнезда, хотя, подозреваю, они бы не отличили грех от блинчика, выложи его перед ними на тарелку.
Женщины болтали в церковном дворе, рассчитывая, что никто их не услышит, но у меня отличный слух, да и любопытством Бог не обделил.
Одна тетка маминого возраста, ничего собой, если вам нравятся длинноносые муравьеды, в разговоре вечно щурила глаза и улыбалась — скалилась, точно пес, который еще не решил, укусить за ногу или не стоит. Это она клала чересчур много соли, когда жарила цыплят, она то и дело заглядывала в пасторский дом, приносила угощение и улыбалась и зыркала по сторонам, проверяя, не висят ли на двери мамины панталоны и тому подобное. Ясно было, что ее не столько грех смущает, сколько то, что согрешили — если согрешили — не с ней и не быть ей, как мечталось, женой проповедника.
Она сплетничала с другими бабами после службы, все они толпились в церковном дворе, в лучших своих нарядах, башмаки так и блестят, на головах здоровенные шляпы, специально «для церкви». Наслушаешься таких разговоров, и так и тянет отломить от дерева сук потолще и отходить и эту мастерицу пересаливать жареных цыплят, и ее подружек-ханжей.
Я собиралась объяснить маме и преподобному, в чем дело, но сообразила, что придется нам в таком случае отваливать, возвращаться на реку, в змеиное царство. Порой я вспоминала про наши планы и гадала, как же мы теперь поступим, и думала про Мэй Линн, которая так и лежит пеплом в мешке, а до Голливуда нам еще далеко. Признаться, не Мэй Линн с Голливудом занимала в основном мои мысли.
Угомонился даже Терри, который громче всех ратовал за то, чтобы доставить Мэй Линн в Голливуд. Время от времени он брал мешок с ее прахом, шел к реке и усаживался там на краешек плота, словно подружку на свидание привел. Однажды я слышала, как он с ней разговаривает. Я тоже пошла к реке, собиралась посидеть на плоту, поболтать ногами в воде, но, когда я услышала, как он разговаривает с Мэй Линн, предпочла ему не мешать, а тихонько развернулась и поднялась обратно на холм. Потом Терри отыскал банку из-под сала и пересыпал в нее прах. Обычно в таких банках хранят деньги. Наверное, он решил, что так будет надежнее, тем более что банку можно таскать за ручку.
Одна только Джинкс порывалась продолжать путь. Вряд ли из-за Мэй Линн, но хотя бы потому, что преподобный, при всем своем милосердии, к Джинкс относился все-таки не слишком по-христиански. Насчет ее обращения он стараться перестал, твердил, что некоторые души обречены в День Суда сесть на поезд, идущий в ад, и этот поезд не остановить. Он повторял это время от времени и поглядывал на Джинкс, а та в ответ приговаривала: «Чух-чух-чух».
В общем, мы подзадержались в гостях, потому что, когда ты счастлив или хотя бы доволен жизнью, ты забываешь смотреть по сторонам и не видишь, откуда ждать беды.
3
Много времени прошло, я толком и не знаю сколько. Сбилась со счета. В церкви я замечала, как постепенно тают ряды прихожан. Вскоре преподобный Джой читал свои проповеди перед нами да перед кучкой самых верных своих приверженцев, а мы и так слушали его проповеди еще дома за кухонным столом и даже помогали их отлаживать. Но мы все равно ходили в церковь и слушали их по второму разу, по доброте душевной, вроде того как приходится слушать ребенка, если он рвется непременно почитать написанные им стихи, хотя, по мне, хуже, чем слушать чужие стихи, почти ничего нет — разве что укус мокасинового щитомордника.
Прежде женщины приносили преподобному Джою на неделе еду, как это и полагается, а теперь они даже и не заглядывали, кончилось хорошее времечко. Та, которая пересаливала цыплят, она же муравьедиха, отвалилась первой, а там и весь этот источник иссяк.
Ушла и увела за собой других.
Ее сплетни и болтовня окружавшей ее стайки бестолковых наседок настроили тамошний народ против преподобного, и мужчин тоже, даже того, которого он крестил, когда мы проплывали мимо. Некоторые переметнулись к методистам, а страшнее этого наш преподобный и представить себе ничего не мог.
— Это так же плохо, как уйти к католикам, — сетовал он.
Его разочарование начало передаваться и нам. Терри, который сперва никуда не торопился, все чаще уединялся на плоту с банкой, где лежал пепел Мэй Линн, и с ее дневником. Он сидел на плоту, пристроив себе под бок банку с пеплом, и читал дневник. Джинкс частенько усаживалась рядом и удила рыбу. Что ни поймает — все выбрасывала обратно в воду. Я еще долго носила нарядное платье после того, как обычная моя одежка высохла, но теперь я убрала платье и снова влезла в комбинезон. Теперь уже я со страхом ожидала и воскресного похода в церковь, и молитвенного собрания в среду. От меня, собственно, ничего и не требовалось, кроме как просидеть от начала до конца, но уж больно жалко было глядеть на преподобного. Казалось, что он усох и уменьшился в росте, одежда на нем болталась, будто на карлике, который шутки ради натянул штаны и куртку толстяка.
