— А мы почем знали?
— Я хотела удержать вас. Наверное, в глубине души я догадывалась, что из этого ничего не выйдет. Но поначалу идея казалась не такой уж плохой.
Как ни странно, мне сделалось ее жаль.
— От чего вы бежите? — сменила она вдруг тему. — Кто вас так напугал?
— С чего вы взяли, будто мы напуганы и бежим? — удивилась мама.
— По глазам, — ответила старуха. — Вы все время озираетесь. Проверяете то двери, то окна.
— Вам-то что? — буркнула я.
— Мне все равно, только вот если они — кто бы они ни были — придут по вашу душу, заодно и со мной расправятся, — сказала старуха. — Хотя бы поэтому я вправе знать.
— Всех прав вы лишились, когда захватили нас в плен, — сказала я.
— Может быть, она все-таки вправе узнать, — заступилась мама. — Наверное, она заслужила, после того как спасла Терри.
— Ей попросту хотелось оттяпать кому-нибудь руку, — сказала я.
— Мы с твоей мамой неплохо справились, а? — напомнила старуха. — Если б не мы, парню пришел бы конец.
— Все равно я вас ненавижу, — крикнула из соседней комнаты Джинкс.
— Ладно, вкратце, — сказала я. — Мы кое-кого рассердили. Мы хотели удрать в Калифорнию, а они пустили за нами по следу человека по прозвищу Скунс. Этого с вас хватит.
— Скунс? — повторила старуха, и, честное слово, даже в темной комнате, подсвеченной лишь огнем в очаге, я разглядела, как она сделалась бледнее прежнего.
— Вы про него слышали? — спросила я.
Она кивнула:
— Если он гонится за вами, то вы уже мертвы. Ходячие трупы.
— Я не собираюсь перевернуться кверху брюхом и сдаться, — заявила я.
— Ему наплевать, — сказала старуха.
— А мне — нет, — отрезала я.
— Сделай вот что: иди в спальню, загляни в шифоньер, найди там патроны и заряди пистолет. Потом принеси из кладовки обрез. Он уже заряжен, и там есть еще коробка патронов к нему. Я хотела добраться до него и разнести тебе голову, но я вряд ли смогу встать с кресла, а ты вряд ли поможешь мне дойти до кладовки и завладеть им.
— Это верно, — откликнулась со своего места Джинкс.
Я сходила за патронами к пистолету, принесла из кладовки обрез и патроны к нему. Пистолет я отдала Джинкс, и она зарядила его, а я тем временем вернулась в залу с обрезом. Обрез был двуствольный, двенадцатого калибра. Коробку с патронами я прихватила с собой, уселась на пол, пристроила ружье на коленях, а коробку положила рядом.
— Неужели он до сих пор не махнул на нас рукой? — с надеждой спросила мама.
— Он никогда не сдается, — ответила старуха. — Может прерваться, устать, может оставить след и отлучиться куда-то, где он денек-другой не бывал, но он всегда возвращается.
— Это старые сказки, — возразила я.
Старуха покачала головой. Облизала губы и сказала:
— Мои родители знали мать Скунса. После освобождения рабов она работала на нашу семью, стирала, готовила и все такое. Она жила в хижине на краю бывшей плантации своего бывшего хозяина Эвала Тёрпина. Эвал давно умер, оставался только его внук Джастин, а у того — ни одного кровного родственника на свете. Он позволил бывшим рабам жить на ферме, позволил жить там и их детям и внукам. Он не нанимал их, не платил им ни цента, потому что сам остался ни с чем. Его семья, как и моя семья, разорилась, когда хлопок перестал быть королем, да так и не выбилась больше из нищеты.
Среди женщин на плантации была одна по имени Мэри, она забеременела от ниггера, который наполовину был индеец-команч, и родила ребенка. Она дала ему имя Авессалом. Он с малолетства был странный, сидел и тыкал палкой в землю, давил муравьев, а сам усмехался и ни слова. Так мне рассказывал отец. Вернее, говорить он говорил, да только всякую бессмыслицу. Подозревали, что он отравил лучшую охотничью собаку моего отца, скормил ей мясо с толченым стеклом. Отец говорил, доказать он ничего не мог, но подозревать подозревал. А собака была славная, ходила за Авессаломом повсюду, словно он-то и был ее хозяином, и он такое с ней сотворил. Без всякой причины, посмотреть, как животина мучается.
Он был еще маленьким, когда его отец, полукровка, наскучив его болтовней, схватил мальчишку и вырвал ему язык клещами, после чего сбежал, и никто его больше не видел. Через несколько лет, когда мальчику шло к десяти, его мама тоже обеспокоилась. Она стала его бояться, говорила — просыпается ночью, а он стоит над ней и смотрит на нее, как на тех муравьев. Однажды утром она взяла его и повезла кататься на лодке. Был его день рождения, и потом она говорила, что поняла: самое время сделать это. Сыну она сказала, что они будут рыбачить, но на самом деле она вытолкнула его из лодки, высунулась следом за ним сама и обеими руками удерживала его под водой.
Отец рассказывал, что она утопила сына без малейшего сомнения или раскаяния, потому что ребенок от рождения был поврежден, и она считала своим долгом умертвить его. Этого, мол, требовал от нее Господь. Она рассказывала, что видела, как мальчик смотрит на нее из-под толщи воды, в просвет между ее пальцами, которыми она удерживала его лицо под водой. Она говорила, что глаза его оставались холодными, словно мраморные шарики. И он никак не тонул. Она схватила весло и стукнула его несколько раз по голове, и тогда течение подхватило его и понесло. Она решила, что он мертв, но он не умер. Он выбрался на берег, он выжил и остался жить в лесу, словно дикий зверь. Он и пахнет как дикий зверь, а потому зовется Скунс.
— Про это я им рассказывала, — сообщила Джинкс.
— Что ж, если ты рассказывала эту историю так, как рассказываю ее я, значит, ты говорила правду.
— Про клещи — это для меня новость, — призналась Джинкс.
— Мелкие детали очень важны, — заметила старуха.
— Вы ничего не сказали про то, как он обустраивает себе жилье, развешивает вокруг сухие кости, и они скрипят на ветру.
— А это новость для меня, — сказала старуха.
— Вы ничего нового не рассказали, только то, что известно всем, — сказала Джинкс. — Я не верю, что ваш папа самолично знал Скунса и его маму. Вы просто выдумываете.
— Я рассказываю историю так, как ее передали мне, — сказала старуха. — А передали мне ее белые люди, надежные, достойные доверия.
— Ха! — фыркнула Джинкс.
— Вот тебе еще подробности, если хочешь, — заговорила старуха. — Скунс вырос и вернулся обратно, когда все давно считали, что он умер и сгнил. А он ухитрился выжить и стал юношей. Однажды утром — так рассказывал мне отец — Джастин Тёрпин пришел к хибаре, где жила Мэри, — он частенько наведывался к ней по секрету — и увидел, что от нее остались только голова и содранная с тела кожа, прибитая к стене хибары, точно оленья шкура, а промеж зубов убийца воткнул ей весло. Он ничего не забыл, и по этой примете все тут же поняли, кто убийца. Все ее внутренности он вытащил наружу и сложил во дворе, на большом пне, где разделывали мясо. Кишки еще дымились. Тёрпин разминулся с убийцей на считаные минуты. Руки он ей тоже отрубил. Кисти рук. Говорят, теперь он проделывает это со всеми жертвами: убивает и отрубает руки, а все потому, что мама хотела его утопить, держала его под водой, он пытался выплыть, а ее руки не давали ему вынырнуть и вдохнуть. Не присягну, что дело именно в этом, но так народ решил: он затаил зло на человеческие руки, потому что руки его топили.
