Пока Меф вилкой выковыривал из салата яйца и грибы,
игнорируя все остальное, Хаврон сидел напротив и рассуждал, что ему стоит
коротко и ясно подстричься, чтобы его растущая лысина не вызывала жгучей
зависти у тех, у кого она пока впереди.
– Недостатки надо выпячивать, чтобы они становились
достоинствами. Визитной такой карточкой. Когда лет через десять я стану
толстым, как арбуз, я буду носить обтягушечки. Всякие, знаешь ли, тесные
водолазки.
– Ты и сейчас не худой! – заметил Меф.
Эдя обиделся:
– Ну уж нет! Пока это так, конспект будущей книги…
Кстати, у нас на кухне появился китаец! Реальный китаец! Хочешь посмотреть, как
он с ножами работает? Загляденье! Кладет сырую морковь – раз-раз. Глазом не
уследишь! А мясо как разделывает!
Меф не пожелал смотреть на китайца.
– Я ножей боюсь, – сказал он.
– И правильно. Что ты, толканутый, с железками бегать?
Ты у нас гимназист, будущее, блин, дарование, – ехидно согласился Эдя.
– Дядя, перестань! – с досадой сказал Меф.
Это был едва ли не пятый случай в жизни, когда он назвал
Хаврона дядей. Эдю передернуло. Он ненавидел, когда его «дядят».
– Сам ты дядя!.. Дяди – это которые ночью у вокзала
пиво пьют, а тети им наливают, – кисло сказал Хаврон.
Меф засмеялся и, не удержавшись, сообщил, что вылетел из
гимназии Глумовича. Хаврон вопреки ожиданию не обрадовался.
– Ну и осел! Помучился бы еще годик. А так будешь, как
я, всю жизнь с подносом бегать, – заметил он.
– Ну, значит, так мне и надо. На дураках воду
возят, – вспомнил Меф пословицу.
Эдя с ним не согласился:
– Ну уж нет. На дураках воду возить себе дороже. Дурак
заблудится, а ты от жажды помрешь.
* * *
Встречи с Эдей развеивали Мефа ненадолго. Его блуждания по
Москве в поисках неизвестно чего и в нетерпеливом ожидании Дафны продолжались.
Он размеренно, яростно и упорно убивал время, считая, что дни без Даф – это
так, оберточная бумага, от которой надо поскорее избавиться, чтобы добраться до
того, что внутри.
Меф был слишком нетерпелив, чтобы сидеть и ждать Дафну на
одном месте, как ждут серьезные взрослые люди. Они ждут, но в то же время
спокойно живут. Работают. Читают журнальчики. Со вкусом обедают. Ходят в гости.
У Мефа же все превращалось в двигательное, волнительное беспокойство. Он вообще
не мог присесть и сосредоточиться – мог только ездить или ходить, уматывая себя
до той степени, когда можно было только упасть и уснуть.
Нередко Меф, как некогда валькирия-одиночка, впрыгивал в
передние двери автобуса, не взглянув даже на его номер – да и что ему было до
номера? Он подносил к турникету ладонь, и тот доверчиво мигал зеленым глазом,
пропуская его. Меф даже не задумывался, как это у него получается. Механизмы как
таковые были ему глубоко неинтересны. Ему вполне доставало власти над ними.
Меф ехал до самого конца, когда все двери вдруг разом
распахивались, и автобус быстро пустел. Тогда выходил и он. Озирался как зверь,
не понимающий, где он, и долго шагал сквозь жилые кварталы, глотая бензиновые
московские километры, пока из пустоты не выпрыгивала новая остановка.
Однажды очередной заблудившийся автобус завез его на
Юго-Запад. Эту часть города ни с чем нельзя было спутать. Она опознавалась по
громадности домов, не столько высоких, сколько бесконечно длинных и массивных,
и по излишней, давящей ширине прямых проспектов, по которым, не встречая
преград, бродили нервные лохматые ветры.
На перекрестке Меф увернулся от гудящего оводом мотоцикла,
от пузатой как жук машины. Остановился, осознав, что совсем не сюда ему нужно.
Пошел было вдоль проспекта, но один из тех экологических ветров, которыми
жители Юго-Запада так гордятся, швырнул ему в лицо горсть пыли, а его
налетевший сбоку приятель смятую бумажку, улиткой завернувшуюся на шее. Бумажка
оказалась чеком из супермаркета.
Меф на всякий случай внимательно прочитал его, размышляя,
насколько этот чек случаен и нет ли в нем хитрого намека Вечности? Если
допустить, что случайности – игрушки лентяев, которым не хочется думать, то и
эта прицепившаяся к нему бумажка что-то должна значить. Может, все дело в
списке покупок? Ну-ка, что там? Мешки для мусора, бельевая веревка, сметана,
рогалик хлеб. – бул., мыло.
В рогалике хлеб. – бул. и мешках для мусора ничего
рокового не обнаруживалось, а вот мыло с веревкой наводили на определенные
размышления, которые, правда, перечеркивала ни к селу ни к городу вписавшаяся
сметана.
Решив, что ничего мистического нет, Меф разжал пальцы,
вернув ветру его подарок. Ветер принял его неохотно, но тотчас заигрался и
куда-то унес.
Все же Буслаев неожиданно для себя свернул в супермаркет,
взял пару шоколадок и банку сгущенки. Шоколадки, потому что проголодался, а
сгущенку стихийно. Вышел и побрел через дворы, шурша шоколадной фольгой. Здесь
за Мефом увязалась белая дворняга с черным пятном на морде. Депресняк зашипел
на нее, но бросаться не стал – было лень. Лая отрывисто и звонко, как
велосипедный звонок, пес выпросил кусок шоколада, понюхал, но есть не стал и,
вспомнив о чем-то важном, убежал.
От нечего делать Меф изменил направление движения и свернул
туда, куда умчался пес. Прошел метров сто и внезапно услышал крик. Обернулся.
Совсем близко, у крайнего подъезда, два молодых парня бойко как петухи
наскакивали на старика.
Старик, обороняясь, размахивал палкой с резиновым
наконечником. Размахивал так решительно, что парни пока не приближались.
– Ты что, отец? Пойдем домой, отец! Не буянь! –
повторяли они и, поглядывая на прохожих, разводили руками. Ну что, мол,
сделаешь с этим воякой?
Прохожие на секунду притормаживали. Бросали испытующий
взгляд. Парни белозубо улыбались, демонстрируя уверенное миролюбие. Проходите
мимо, господа хорошие! Вас не трогают, и вы не лезьте! Все нормально!
– Пить ему нельзя! А тут хлебнул и разбуянился! Пошли,
отец, пошли! Отдохнешь, отоспишься, телевизор посмотришь! – повторяли они.
Время от времени кто-то из парней боком, как краб, пытался
приблизиться сзади. Старик, молчаливый, сосредоточенный, поворачивался и
встречал его ударами палки.
Парень отступал и вновь начинал голосить:
– Батя, да ты что, батя? Идем домой! Мы же добра хотим!
