Она достала из рюкзака флейту и коснулась губами мундштука.
Звук получился легким, щекочущим, едва уловимым. Бронзовые крылья на груди у
Дафны потеплели. До чего же приятно, что флейта вновь ее слушается!
Лоб Зозо разгладился. Она воздела глаза к потолку,
жизнерадостно подумав, что такое количество трещин на штукатурке иметь просто
неприлично. Настолько неприлично, что в этом есть приятный вызов общественному
мнению.
– Ну хорошо, пусть так. Сынок, но где ты будешь жить?
Конечно, можно постелить Эде в ванной поролон, но, боюсь, этому эгоисту не
хватит душевного благородства туда перелечь. Допустим даже, мы вдвоем сумеем
его переорать! Но тогда он станет запираться и из вредности никого не пустит
почистить зубы! – сказала она обеспокоенно.
– Пока что нас не выселяют из гимназического общежития.
Комнаты нам оставили. Месяца три в запасе еще есть, – успокоил мать
Мефодий.
Зозо кивнула с явным облечением. Человек верит в двух
случаях: когда действительно верит и когда втайне ощущает, что недоверие
нарушит его душевное равновесие.
– Все равно с этим надо что-то решать! – сказала
она сдающимся голосом человека, который уже отодвинул проблему на второй план.
Мефодий с Дафной просидели у Зозо еще минут двадцать и стали
прощаться. В коридоре обнаружилось, что Депресняк, неосторожно оставленный в
одиночестве, прогрыз шины у велосипеда Эди и разодрал когтями седло. Утешало
только то, что Эдя на велосипеде все равно не ездил. Велосипед так и стоял надгробным
памятником здоровому образу жизни.
– Я сто раз говорила Эдьке: не катаешься – продай! А он
мне: тогда пакеты не на что будет вешать! Вот пусть и вешает теперь, руль-то
остался! – мстительно заявила Зозо.
– Простите его! Он не хотел! – извинилась Даф, с
досадой отлавливая пытавшегося ускользнуть кота. – Он жертва собственных
страстей!
«Жертва страстей» упрямо болталась у нее в руке, компенсируя
недостаток интеллекта избытком характера.
Напоследок Зозо заставила сына поклясться, что они будут
хорошо питаться. Если надо, она сама станет им готовить. Правда, не сегодня и
не завтра, но не позднее пятницы точно.
– Запомните: горячий суп каждый день! Хуже гастрита в
шестнадцать лет может быть только облысение в двадцать два, – крикнула
Зозо в закрывающиеся двери лифта.
Даф нажала кнопку первого этажа. Кнопка была вдавленная,
блестела от множества прикосновений. Лифт дернулся и стал медленно опускаться,
задумчиво скрипя. Мефу вспомнилось: когда ему было лет восемь, он постоянно
опасался, что лифт сорвется в шахту. Или что у него оторвется дно. Ох уж эти
детские страхи! Ты маленький, и страх маленький. Ты растешь, и страх растет
вместе с тобой, не уставая менять личины, приобретая все новые формы. Всякий
вчерашний страх смешон. Всякий сегодняшний ужасен. Вот и теперь забавно
вспоминать, но тогда, шагая в кабину лифта, он ощущал себя по меньшей мере
летчиком, которому надо катапультироваться из горящего самолета.
– Уф! Предупреждал я тебя: не надо было ничего
говорить! Ну хлебнули чайку, хвостиком повиляли и свалили! К чему грузить
человека, который вообще не в теме? – заявил Меф.
– Не сказать маме правду? – удивилась Даф.
Меф поперхнулся.
– По-твоему, мы ей сказали правду? – спросил он.
Даф сменила тему. Она и сама в глубине души сомневалась, что
правда в таком усеченном виде сильно отличается от лжи. Разве что стремлением
вообще что-то сказать.
– Слушай, а твоя мама в самом деле смогла бы встать
перед Глумовичем на колени? – спросила она.
Меф вознегодовал:
– Зозо? Да никогда! Она гордая! Она, может, и пошла бы,
искренне думая, что будет умолять, но по ходу дела случилось бы так, что у
Глумовича сам собой возник фонарь под глазом… Кстати, он ведь меня
действительно отчислил, собака такая!
– Думаешь, это Арей сказал Глумовичу, что ты бросил
мрак? – задумчиво спросила Дафна.
– Как бы не так! Так тебе Арей и кинется шептать в ушко
Глумовичу! Тоже мне друга нашел. Кто-то из комиссионеров небось наквакал, чтобы
нагадить.
Они прошли мимо почтовых ящиков и вышли на улицу. Двор
детства показался Мефу неожиданно маленьким и сдавленным. Он попытался
разобраться отчего, но так и не разобрался. То ли двор действительно сузился,
то ли он сам вырос.
Меф вспомнил детство. Жаркий воздух, поднимавшийся снизу, от
каменного тела дома, когда он распахивал окно. Узкая клетка двора, отчеркнутая
от улицы линией кустарника. Ржавая горка с единственной яркой полосой в центре,
до блеска отполированной множеством штанов. Песочница, похожая на проплешину, в
которой копались, конкурируя, дети и кошки. Каждую весну в песочницу навозили
горы песка, а к осени песок таинственным образом исчезал. Площадки у лифтов,
пахнущие супом, и сами лифты, пахнущие машинным маслом и тогда еще новой
резиной. Скрип и резина сливались и были неразделимы в сознании.
– А у меня действительно маленькие негениальные уши с
крошечной мочкой? – спросил Меф неожиданно.
Дафна посмотрела на его уши. Вначале на одно ухо, а затем,
заставив Мефа повернуться, на другое.
– По-моему, уши как уши. С другой стороны, я никогда не
видела ушей гениев и не могу сравнивать объективно, – осторожно сказала
она.
Меф улыбнулся. Светлым стражам вопросов лучше не задавать.
Они слишком честны, чтобы льстить.
Асфальт был залит солнцем. В большой луже посреди парковки
расплывалось красивое, радужное бензиновое пятно. Через лужу были проброшены
кирпичи и доски. Меф жадно оглядывался. Ему казалось, он хорошо знает район, в
котором вырос. Да и как могло быть иначе? Он жил здесь в возрасте, когда
человека тянет изучить и облазить все, куда можно забраться в принципе.
Не только официальный и скучный взрослый мир, по которому
пролегают неизменные «правильные» тропы – асфальтовые дорожки, остановки,
магазины, но и мир тайный, неофициальный, сокрытый. Подвалы, пахнущие сытной и
густой сыростью. Чердаки с таинственными бомжачьими матрацами, на которых
никогда никого нет, и белыми разводами голубиного помета на балках.
Просмоленные крыши гаражей, от которых легко отколупываются похожие на
пластилин мягкие капли, которые под видом «жувачки» сосватываются в щербатый
рот доверчивому младшему товарищу.
