– Ну не оратор я, не оратор! – сказала она
жалобно. – Давай попробуем по-другому. Сейчас ты пустой стакан, из
которого только что выплеснули зло. Но проблема в том, что мироздание не терпит
пустоты. Если ты не нальешь в свой стакан свет, много света, до краев, тьма
вновь вернется в свою нору. И эта новая тьма будет гораздо сильнее прежней.
Можно выплеснуть воду, но нельзя выплеснуть, скажем, густой клей.
– Ага! – сказал Меф. – В духе: если один раз
выдернуть из поля все сорняки, а потом уйти на год, то следующие сорняки будут
сильнее прежних, потому что, выдергивая их, я взрыхлил землю для новых?
– Да, – подтвердила Даф с облегчением. –
Наконец ты понял. Стоять на кулаках мало. И терзать себя мало. Надо служить
другой силе – свету. Активно, ежесекундно. Только то дело дает всходы, о
котором человек непрерывно думает и которое вскармливает соками своей души. В
общем, чего попусту переливать из пустого в порожнее? Ты служил мраку? Служил!
Теперь послужи свету! Бери меч и сражайся вместе с нами! Тогда не будешь
скисать от всякого лунного луча…
Поняв, что последнее предложение было лишним, Даф прикусила
язычок. Меф насупился. Ему не нравилось, когда кто-то указывает, что ему
делать. Особенно неприятным показалось ему слово «служить». Оно наждаком до
крови сдирало ему слух.
– Хватит, дослужился! Я уже был дворняжкой тьмы. А
теперь не желаю быть дворняжкой света! Я решил быть нейтралом и буду им, –
сквозь зубы произнес Меф.
– Кем-кем ты будешь? – не разобрала Даф.
– Нейтралом. Мне отныне плевать на свет, на мрак и на
их разборки. Это не моя война. Отныне я сражаюсь только с теми, кто встает на
пути у меня и у моих близких. Остальное меня не волнует! – громко заявил
Меф.
Даф поморщилась, как если бы Мефодий взобрался с ногами на
тумбочку и с апломбом поведал, что докуривает брошенные бомжами окурки.
– Ты что, ничего не понимаешь? Невозможно быть
нейтралом. Это очередной блеф мрака, что можно быть ни хорошим, ни плохим, а
таким условно хорошим. Частично. Хорошим для своих, для кого-то еще, и плохим
для остальных. Чушь это все! Внутренних перегородок для света и мрака не
существует. Они перемешаются, и станут мраком, потому что все, что не свет –
мрак. Нельзя уронить в чашу с водой каплю яда, чтобы она отравила только часть
воды.
Меф ощутил нечто сродственное испугу. Он редко видел Дафну
такой серьезной. Дафна говорила, глядя не на него, а, скорее, в него. Говорила
быстро, горячо, проглатывая слова. Внезапно она смутилась и махнула рукой.
– А, что я за хранитель! Ничего не умею, ничего не
могу! Ни убеждать, ни увлекать своим примером! Сама глупая, неправильная, в
себе не разобравшаяся, нелепо влюбленная! Дура набитая, а лезу учить тебя, как
становиться лучше. И еще удивляюсь, почему ты смотришь на меня оловянными
глазами!
Меф улыбнулся. Он давно подсознательно стремился найти у
Дафны хотя бы один маленький изъян, пусть крошечный брачок, который бы позволил
ему любить ее чуть меньше. Не потому, что это было ему необходимо, а для
контроля чувств, чтобы ощущать себя хозяином положения.
Бесполезно. Даф была так восхитительна, так прекрасна во
всех своих эмоциональных проявлениях, что Меф при всем желании не мог
обнаружить ничего такого, что показалось бы ему смешным, нелепым или
чрезмерным. Ни одной неверной ноты.
Всякий неглупый парень, доживший до шестнадцати лет,
понимает, что ни одна девушка не бывает прекрасна двадцать четыре часа в сутки
триста шестьдесят пять дней в году. Красота – это внезапное, мимолетное, на
секунду вспыхивающее состояние. Исключение из правила, а совсем не правило.
Одна девушка смешна в гневе, другая плаксива, третья
болтлива. Четвертая забавно взвизгивает, когда ругается по телефону со своей
мамой. Пятая жадничает по пустякам. Шестая хранит в кошельке фантики от конфет
за прошлый год. И так до бесконечности. Человека надо любить не за что-то, а
вопреки чему-то. Только в этом случае чувство переживет все пинки и взбрыки
судьбы.
«Все правильно! – сказал себе Меф. – А чего я
хотел? Глупо обижаться. Надо всегда говорить себе правду. Если ты сегодня не
скажешь себе правду сам, завтра тебе скажет ее друг, а послезавтра – недруг».
Меф протянул Дафне руку для примирения.
– Прости! Ты хорошая. Очень хорошая. Это я у тебя
бестолковый…
Даф подозрительно посмотрела на его руку.
– И ты будешь служить свету? – недоверчиво
спросила она. – Не ради меня, а ради самого света, да?
– Ну… Э-э… Я подумаю.
– Думать поздно. Идет война. Да или нет?
Ответить Меф не успел.
Снаружи послышался неясный, вкрадчивый звук. За стеклом
всплыло белое пятно лица. Черты в лунном свете расплывались, но глаза
показались Мефу огромными. Нос был прижат к стеклу и казался белой пуговкой.
Глазки шмыгали по комнате, кого-то выискивая.
Меф, спотыкаясь, кинулся к окну, рванул раму вначале от
себя, а затем, разобравшись, куда она открывается, на себя. Рама, чавкнув,
распахнула четырехугольную пасть окна.
Перед Мефом стоял молодой мужчина с резкими чертами лица,
темными сомкнутыми бровями и хорошо развитой мускулатурой, которую подчеркивала
облегающая майка.
– Эй! Что вам нужно? – крикнул Меф.
Незнакомец молчал, только смотрел на него, мучительно кривя губы.
Меф готов был поклясться, что в зрачках у мужчины стоит жирный, мутный, как
куриный бульон, страх. Меф схватил мужчину за плечо, но тот, не сопротивляясь,
лишь качнулся как ватный. Такая покорность явно сильного человека удивила
Буслаева, а здравый смысл подсказал, что хватать кого-то, да еще к тому же стоя
на подоконнике коленями, не следует. Положение стратегически невыгодное.
Меф разжал руку и, отпустив мужчину, спрыгнул с подоконника.
Неизвестный все так же продолжал покачиваться, пусто глядя сквозь него.
Затем, точно решившись, он поднес правую руку запястьем к
губам и отрывисто выплюнул какие-то певуче-страшные слова. Послышался хрип.
Тело дернулось вначале вперед, затем назад и стало падать, но чудом удержалось
на ногах. Губы посинели. Лицо исказилось. Страх из зрачков исчез. Зрачки стали
пустыми и чужими, точно выжженными.
– Дядя, не мешайте тяжелые наркотики с пивом! –
назидательно произнес Меф, собираясь захлопнуть раму.
Даф предостерегающе коснулась его плеча.
– Это не нарик, – тихо сказала она.
– А кто?
– Переселенец. Только что он произнес формулу
отречения.
Меф недоверчиво моргнул.
