Дафна забрала у тети Оксаны паспорта, примирительно
улыбнулась ей и последовала за Буслаевым. Отыскав на одной из дверей цифры «26»
и «27», Меф дернул ручку. Дверь не поддалась, однако Буслаев услышал, как с той
стороны кто-то довольно завозился.
– Эй, кто там дурака валяет? – крикнул Меф.
– Раньше надо приходить в вагон потому что! –
назидательно пояснили ему.
В голосе было хорошо упакованное хихиканье. Меф начал
сердиться. Чутье угадывало с той стороны ровесника.
– У нас билеты! – сказал он еще довольно
миролюбиво.
– А нам начхать!
Меф потерял остаток терпения.
– А ну ты! Быстро открыл!
– ЩАЗ! Ужо бежу! – ответили ему.
– Кто-то докрякается! – пригрозил Меф.
Лучше бы он не подсказывал. С той стороны, оказывается, были
совсем не прочь покрякать.
– Кря-кря! – услышал Меф.
Догадавшись по выражению лица Буслаева, что он сейчас
сломает дверь, Даф примирительно коснулась его локтя.
– Будь умнее! Давай я! – шепнула она.
Даф потянула из рюкзака флейту, однако достать ее не успела.
Замок внезапно щелкнул. Дверь отъехала. На одной нижней
полке, сдобно благоухая, лежал Ромасюсик, а на соседней, подложив под голову
худую, тонкую руку, – Прасковья.
– Кря-кря! – подмигивая ему, сказал Ромасюсик.
Меф мрачно уставился на него.
– Что вы здесь забыли? – спросил он.
– Как что забыли? Мы ехаем в Крым, – дрожа
желейными щеками, заявил шоколадный юноша. – В августе все ехают в Крым
хавать рест. Прашечка такая бледненькая, зелененькая – ей загорать надо,
жрямкать витамины!
Буслаев недоверчиво прищурился. Ромасюсик улыбался, излучая
честность на всех волнах. Меф почувствовал, что злиться поздно и бесполезно.
Говорил же Арей: «Считай, что объявление уже вывешено на сакральной доске».
Прасковья бросала на него короткие, откровенные взгляды. Ее
темные, без блеска глаза смущали Мефа. Ему казалось, что вместе с ее взглядом в
его сознание пытается влиться лукавая, умная, опасная сила.
– Нашим поездом? В нашем купе? Как вы пронюхали? –
спросил Меф.
Ромасюсик горделиво потрогал зефирный нос.
– Нюхали-нюхали и пронюхали! Прашечка решила, что если
уж тащиться сутки в поезде, то лучше в хорошей светленькой компании, хи-хи!..
Может, перекуемся, поиграем, как вы, на дудочке и тоже бросим мрак, и-и?
– Хочешь света – купи себе прожектор! – отрезал
Меф.
Вступать в дискуссию с хлопотливой и наглой кучей шоколада
ему не хотелось. К свету он еще не приблизился, однако шутки темных его уже
смущали. Стражи света никогда не говорили, что завербуются во мрак. Они
понимали, что все сказанные слова материальны, даже если произнесены с иронией.
Мелкие же прислужники мрака готовы были вербоваться в гвардию света пачками. Во
всяком случае, на словах.
Они так много кривлялись и так тянуло их кривляться, что не
могли остановиться, и корчились в вечном кривлянии, как в судорогах. Вспомнить
того же Тухломона или Хныка. А чего стоит бесконечное передразнивание ритуалов
света, без которого мрак вообще жить не может? В этом передразнивании Меф видел
слабость Тартара и его прислужников. Они, как мелкие собачонки, с ненавистью
тявкали на то, чего втайне боялись.
Мрак никогда не был самостоятельной величиной. Он возник как
злокачественная опухоль на плоти света, как его отрицание, пародия, опошление.
И уже в этой невольной, хотя и ненавидящей привязке к свету проявлялась его
вторичность.
Ромасюсик вскочил и радостно залепетал, брызжа сахарной
слюной:
– Жуть, что творится! Такие териблы сынгзы происходят,
что сердце сметаной обливается! Валькирию шлепнули – вы в курсбх? – и не
мы, между прочим, шлепнули, что характерно. Лигул в шоке! Спуриус бацнул
валькирию, а Лигула даже не предупредил! Ну не хамство?
Мефу казалось: его осознанно заваливают словами, точно
мусором. И вот он уже копошится в их массе, как в расплавленной карамели. На
Прасковью он больше не смотрел, но ее взгляд ощущал непрерывно. Он был подобен
струям воздуха, то обжигающим, то ледяным.
– А теперь откровенно! Чего вам надо? – оборвал
болтовню Ромасюсика Меф.
Это было странно: обращаться будто к Ромасюсику и
одновременно понимать, что разговариваешь не с ним. В конце концов он был всего
лишь болтливой кучей шоколада и никаких решений не принимал. За его суетливой,
размахивающей руками непоседливой сущностью угадывалась стальная воля
Прасковьи.
Наследница мрака подняла руку и резко отбросила со лба
волосы. Тонкие запястья Прасковьи, как у цыганки, были унизаны браслетами.
Браслеты были сплошного литья, без видимых рун, однако Даф угадывала исходящую
от них темную силу.
– Лигулу нужен Спуриус. Он хочет, чтобы я прикончила
Спуриуса после того, как Спуриус прикончит тебя и светлую. Еще он хочет, чтобы
я доставила ему пергамент и эйдос Улиты. Они принадлежат мраку, –
прохрипел Ромасюсик.
Его сдавленный голос имел мало общего с обычным бойким
журчанием.
– Зачем эйдос-то? Что, мрак совсем обеднел? –
спросил Меф.
Это был первый случай, когда он и Прасковья говорили
напрямую. Меф ощущал ее упругую, неспешную, но чудовищную силу. Прасковья была
сплошным сгустком мрака. Куда более цельным, чем воспитавший ее Лигул. Тот был
скорее подл, чем темен.
– Дело принципа. Кто легко и без боя отдаст один эйдос
– отдаст и остальные, – сказал Ромасюсик и замолчал, точно сам себе
удивился. Он встрепенулся и передернул перышками как попугайчик, случайно
обливший себя из поилки.
– Я не отдам тебе ни эйдос, ни завещание Кводнона! Если
оно нужно Лигулу – пусть за него сражается! Или ты сражайся! – заявил Меф,
решив, что ходить вокруг да около не имеет смысла. Прасковья все равно его
раскусит.
Когда в его руке полыхнул меч, Ромасюсик поджался и пискнул.
Прасковья же взглянула на меч с явной насмешкой. Без малейшего страха она
отвела клинок голой рукой. Меф с удивлением обнаружил, что его меч присмирел.
«Я для нее неудачник, отказавшийся от трона.
Неуравновешенный молодой человек с острой железкой!» – подумал Меф.
Прасковья звякнула браслетами.
– Сражатьсяя не буду. Я заберу эйдос и пергамент после.
А пока посмотрю, кто из двух лишенных дарха возьмет верх. Просто из
любопытства, – вновь произнес Ромасюсик чужим сдавленным голосом.
