В первый же вечер Инга Михайловна начала
приставать к Ирке, требуя у нее московский номер хозяйки комнаты «для
серьезного разговора о бесцеремонных пришельцах», как она выразилась. Ирка дала
ей телефон Фулоны. Как протекал разговор, Ирка никогда не узнала, так как он
велся зловещим шепотом из закрытой комнаты, куда соседка демонстративно втянула
шнур телефона. Но, видимо, валькирия золотого копья сумела найти веские
аргументы, потому что энергичная дамочка долго ходила точно оглушенная и пластиковую
бутылку из-под постного масла выбросила в ведро с подписью «перегнивающие
отходы», чего не случалось с ней уже лет семь.
На другой день, впрочем, Инга Михайловна
вполне уже пришла в себя и накинулась на Багрова, когда он взял на кухне не ту
вилку.
– Ваши вилки – алюминиевые, с белыми
пластиковыми ручками! Неужели так сложно запомнить? Я не хочу есть одними
вилками с молодежью! Это негигиенично! – заявила она.
Багров не стал спорить. Ему надо было идти на
улицу сменять Ирку на площадке, где она терпеливо сидела на скамейке, уже
узнаваемая местными бездомными псами и молодыми мамами, которые, бегая с
детскими колясками, ловили в сыром городе солнечные пятна.
Хотя Фулона и велела ей вести за площадкой
скрытое наблюдение, Ирка не совсем понимала, где ей скрываться и как.
Притворяться юной спортсменкой, которая носится вокруг песочницы для истончения
талии, а больше от полноты лошадиных сил? Сидеть на корточках в редком
кустарнике, рождая у нездоровых людей нездоровые ассоциации? Или бродить по
бензоколонке, назойливо умоляя пасмурных дяденек плеснуть девяносто пятого
бензина в карманную газовую зажигалку? В результате, поколебавшись, Ирка
решила, что будет просто сидеть на скамейке с ноутбуком на коленях и что-нибудь
читать или писать, если внешний свет не будет забивать экранный.
За этим занятием и застал ее утром Багров.
Ирка сидела на скамейке, дула на пальцы, мерзла, но не переставала печатать.
Матвей остановился шагах в пяти. Он стоял и смотрел, как Ирка мгновенно и чутко
касается клавиатуры пальцами. Если ей надо было заменить слово, она не удаляла
его целиком, а выискивала какую-нибудь общую букву или слог, тщательно
обстригала вокруг все лишнее и дописывала.
– Зачем ты это делаешь? Так же долго! За
то время, что ты возишься, ты со своей скоростью предложение
напечатаешь! – удивленно спросил Багров.
Ирка, не заметившая его прежде, резко
обернулась и попыталась захлопнуть ноутбук, но, поняв, что Матвей не вчитывался
в текст, успокоилась и ограничилась тем, что закрыла файл.
– Мне его совсем убивать жалко. Для меня
слово живое. Пусть хоть одна буква, но уцелеет, – пояснила она.
Матвей сел рядом. Скамейка была холодной и
влажной.
– Ты что, так всю ночь и
просидела? – спросил Багров.
– Нет. Ночью морозно было. Я бродила.
– И что, видела чего-нибудь особенное?
– Нет.
– Совсем ничего?
– Совсем, – сказала Ирка, смутно
припоминая, что ночью, незадолго до рассвета, ей показалось, будто где-то
здесь, шагах в десяти, между турником и детской горкой, вызолотился небольшой
квадрат.
Продолжалось это так мимолетно, что Ирка
приписала все своему воображению, а тут еще, почти одновременно, за домами
всплеснул быстро скрывшийся в тучах диск свежерожденного солнца. Ирка сразу же
связала загадочное пятно света с солнцем, и мозг ее, получив необходимую для
самоуспокоения логическую связь чуда с материальным событием, успокоился.
За ужином у Инги Михайловны обнаружился еще
один бзик.
– Она кормит собаку своими
ногтями! – в ужасе выдохнула Ирка, выскакивая на улицу к Багрову.
Они дежурили по очереди, двенадцатичасовыми
сменами.
Матвей прохаживался по площадке, с подозрением
поглядывая на трех шумливых туристов, которые, расстелив на скамейке газету,
нарезали на ней докторскую колбасу и хлеб.
– Чего-чего? – не понял Матвей.
– Я же объясняю: постригает ногти и
скармливает своей собачке! Это все равно что людоедство!
– Вполне закономерно для
последовательного эколога. Что такое ногти? Кальций, белковые цепочки и так
далее. Вот если бы она кормила собаку твоими ногтями, да еще бы отмахивала их кухонным
топориком вместе с пальцами, тут я бы насторожился, – равнодушно сказал
Багров.
Как ученик волхва и отчасти некромаг, он
смотрел на многое рационально. Собачка у соседки была компактная, карманной
породы.
Успокаивая Ирку, он налил ей кофе из предусмотрительно
захваченного с собой термоса. Матвей даже на дежурстве ухитрялся устраивать
свой быт лучше, чем Ирка устраивала его дома, под крышей.
– Могу я что-нибудь для тебя
сделать? – спросил он.
– Да. Купи мне перчатки, – сказала
Ирка, грея пальцы теплом дымящейся крышки.
Багров покосился на приникшую к трубам луну,
грустно слушавшую их разговор.
– Днем надо было сказать. Сейчас магазины
уже закрыты, а с прохожих снимать гуманизм не позволяет.
Ирка надула губы, как ребенок, которому
объяснили, что, несмотря на всю любовь к своему замечательному потомству,
папуля не может свинтить часики с башенки, которая стоит на Красной площади. И
вообще не захватил с собой отвертки.
– Вот и я о том же! Весь мир тебе
подарить готовы хоть сейчас, а как до перчаток дело доходит, так магазин,
оказывается, закрыт, – сказала Ирка.
Ворчала она, правда, напрасно. Перчатки Багров
ей все равно где-то раздобыл, даже и среди ночи. Успокаивало то, что они были с
ценником. Значит, не с дяди снял.
* * *
Ночью, часов после трех, Ирка, не зная по
какой причине, ощутила навязчивое беспокойство. Она встала с толстой картонки,
которую постелила на скамейку, чтобы не так холодно было сидеть, и, скинув
капюшон, настороженно обошла площадку, сжимая в руке спешно вызванное копье.
«Может, валькирий вызвать? Хорошо, допустим, я
их вызову и что скажу? Что мне тревожно?» – размышляла она, пытаясь наступить
на голову обвивающей ее змее страха.
Внешне для беспокойства не было никаких
причин.
На песочницу никто не посягал, и орды гуннов
не штурмовали детскую горку. Насморочные тучи жались к крышам. В порту
неуклюже, как краб, ворочался кран. Ярко освещенная бензоколонка лежала
напротив, точно прилипшее к земле пятно света.
