– Угу, – согласился Меф. – Со
стороны. Главное, что теперь я от этого освобождаюсь. У меня сейчас новый
принцип: «Не делай другим того, чего не хочешь себе. Даже не мысли об этом, и
ничего не случится».
Мошкин понимающе улыбнулся.
– Даф? – спросил он.
– Даф, – признал Меф.
– То-то я вижу, что светлая пропаганда!
– Какая уж тут пропаганда! Тебе говорят:
не пей из унитаза и не станешь козленком! А ты отвечаешь: «Отвали,
пропагандист! Откуда хочу – оттуда пью!» Ну и пей себе, если неймется…
– Все равно не понимаю эту философию про
«не хочешь – не делай»! – заупрямился Мошкин.
– А тут и философии никакой нет. Одна
сплошная практика. Ты должен перестать относиться к людям со страхом, и
неприятностей у тебя сразу станет раза в два меньше.
– Я не виноват, что все на меня кидаются.
Ведь кидаются же, да? – привычно засомневался Мошкин.
– А почему кидаются? Ты напряжен.
Понаблюдай, как ты подходишь к незнакомому парню где-нибудь на пустынной улице.
Пальцы у тебя неосознанно сжаты в кулак. И внутренне ты закручен как пружина.
Идут такие два буратинки друг на друга. Лица каменные, грудь колесом, мышца
играет… Ну прямо сцена из ковбойского фильма! А разберешься, так один бабушке
ключи заносит, а другого за стиральным порошком послали.
Слушая Буслаева, Мошкин несколько раз
выщелкнул и убрал лезвие.
– Вообще-то логика есть, – признал
он.
– Какая уж тут логика? Как мы смотрим на
людей? Выборочно. Из всего человечества мы замечаем хорошеньких девушек,
парней-ровесников и всяких опасных с виду челов крутого вида. Всего же
остального для нас попросту не существует. Ни детей, ни стариков, ни
нуждающихся в помощи. Выборочный такой, искусственный мирок. Точно тебя гонят
по узкому темному коридору, а там, с другой стороны, ласково скалится
съеденными зубками добренький дядя Лигул, – сказал Меф.
– Ну ты прямо как Даф правильный
стал! – пробурчал Мошкин.
Как и все служащие русского отдела мрака, он
терпеть не мог, когда ему напоминали о Лигуле. Слух о том, что мрак любит свое
начальство, преувеличен. Пирамида мрака держится исключительно на страхе.
Меф покачал головой.
– Нет. Даф уникальна. Она в каждом
человеке видит только хорошее, хотя бы его была всего капля. Даже если ей
попадется пьяница с разбитым лицом, который сидит в луже и кроет всех
трехэтажным матом, она не увидит всей этой грязи, а увидит, что у него
несчастные добрые глаза. Не хило, а? Мне такому вовек не научиться.
Держа нож в руках, Евгеша подошел к дверям,
приоткрыл их и прислушался, нет ли в коридоре буйных озеленителей. Все было
тихо, и Мошкин заторопился.
– Ну все, я пошел! Так ты придешь сегодня
в пять? Что передать Арею? – спросил он нетерпеливо.
– А чего Арею от меня надо? –
поинтересовался Меф, вспоминая, что в этом и была цель визита Евгеши.
– Понятия не имею. Он мне не
докладывается. Да и работы сейчас завал – головы не поднимешь. Даже Тухломона
припрягаем. Припрягаем ведь, да? – привычно засомневался Евгеша.
– Тебе виднее. А где Улита?
– Точно не знаю. В Питере, кажется.
– Чего она там делает? – удивился
Меф.
– А я без понятия. Арей послал. Значит, в
пять ты будешь? Не подведи, а то меня прикончат.
И Мошкин умчался.
* * *
Из отгороженной шкафом кухни выглянула Дафна,
только что закончившая разучивать очередную атакующую маголодию. Дело у нее
продвигалось туго. Даф многократно ловила себя на мысли, что в Эдеме освоила бы
эту маголодию раз в семь быстрее. Легкие и эфирные, стражи света от жизни в
человеческом мире тяжелели, привязывались к телам, обросли их привычками, и то,
что прежде казалось естественным, как дыхание, становилось с каждым днем все
более сложным.
Даже Эссиорх признавался, что был день, когда
он, проснувшись утром, долго лежал, смотрел в потолок и болезненно пытался
вспомнить: кто он – действительно хранитель или мотоциклист, которому приснился
путаный и яркий сон?
– Евгеша заскакивал. Арей зовет меня
сегодня вечером. Пойдешь со мной? – спросил Меф.
– Разумеется. Тебя одного в этот темный
гадюшник я не отпущу. Кстати, хотела спросить. Ты опять трогал мою флейту? –
строго спросила Дафна.
– Откуда ты знаешь?
– На ней следы яичницы. А кто еще, кроме
бывшего темного стража, может играть на флейте, даже не вытерев губы? Ну и как?
Вышла у тебя хоть одна маголодия?
– Нет.
– Это оттого, что ты стараешься играть
пальцами и дыханием, как обычные флейтисты. Тут же так просто не отделаешься.
Надо душу вкладывать, сердце, все светлые помыслы… Губы – это глубоко вторично,
особенно если на них яичница, – пояснила Дафна.
Меф хмыкнул.
– Слушай, а почему Мошкин служит мраку?
Он же вроде как светлый, – поинтересовался он.
– В том-то и беда, что вроде как. А того
хуже, что он вялый. Иному доброму, но вялому дальше до света, чем какому-нибудь
отрицательному, но цельному Чимоданову… К сожалению, так. Много думать о добре
и одновременно не совершать добра хуже, чем не думать ни о чем вообще, тупо
творя зло, – грустно ответила Даф.
– Ага. С Петруччо в этом смысле попроще.
У него жизненная позиция лежачего камня.
– А какая позиция у камня? – не
поняла Даф.
– Ну как какая? Каменная. Не делает
совсем ничего, морду держит кирпичом и так мешается, что все его
обходят, – сказал Меф.
Дафна кивнула. Она ухитрялась в одно и то же
время слушать Мефа, следить за котом, убирать со стола и переселять на книжную
полку валявшиеся на диване книги. «Моя семиделочка Юлия Цезаревна!» – порой
дразнил ее Меф, потому что Дафна могла делать одновременно дел семь, из которых
дел примерно пять делались качественно, остальные же шли вынужденным самотеком.
Даф распахнула форточку и, отловив за кожистое
крыло, вытолкнула за окно Депресняка, который как-то слишком задумчиво смотрел
на стоявшие у двери ботинки Мефодия. Дафна очень хорошо знала все
немногочисленные мысли своего кота и предпочитала не рисковать.
