— Ничего не выйдет. Это слишком опасно.
— Нет, выйдет. Мы будем осторожны, и нас никто не увидит.
— После комендантского часа никто не имеет права выходить из дома. Вдоль берега курсируют немецкие корабли. Нас точно заметят. Конечно, ночи в начале сентября не такие светлые, как сейчас, но…
— Но?..
— Мы не должны этого делать, — сказала Беатрис, но в голосе ее не было уверенности.
Сделав два шага, он стремительно подошел к ней, поднял со стула и заключил в объятья. Такого он еще ни разу себе не позволял.
— Мы должны это сделать, — тихо сказал он. — Нет никакого смысла все время сидеть в норе, замирая от страха. Давай сделаем что-нибудь сумасшедшее, дикое, опасное!
Она отрицательно покачала головой, но сопротивления ее хватило ненадолго. Пусть даже она будет сходить с ума от страха, это все же лучше, чем провести всю ночь дома, стоя у окна, смотреть в черное ночное небо, прислушиваться к шелесту травы и деревьев, и думать, что могло бы сейчас происходить, будь у нее немного больше мужества.
3
— В ночь того дня, когда мне исполнилось четырнадцать лет, он стал моим любовником, — сказала Беатрис, — и оставался им несколько лет. Я была уверена, что никогда не буду никого любить так, как его. В этом возрасте любовь очень сильна, она поглощает всего человека без остатка. От этой любви почва уходит из-под ног. День и ночь я думала только о Жюльене. Иногда мне в голову приходила мысль о том, что следовало бы подумать и о родителях, и тогда меня начинали грызть муки совести. Но ничто не помогало. Я была влюблена в Жюльена и просто лучилась счастьем. Я была счастлива, несмотря на войну и все ее ужасы.
— И никто не видел вас в ту ночь? — спросила Франка.
Беатрис в ответ покачала головой.
— Ночь была ясной и очень светлой. Мы бегали по скалам, и нас, конечно, было видно издалека. Но в ту ночь счастье и удача были на нашей стороне. С нами ничего не случилось. Немцы оставили нас в покое до утренней зари.
— Романтическая история, — сказала Франка.
— Иногда я думаю, — ответила Беатрис, — что тяжелые времена вынуждают людей к романтическим историям. Для того чтобы что-то получить, приходится сильно рисковать.
Было уже далеко за полночь. Беатрис и Франка все еще сидели на кухне. По земле резко стучали капли сильного апрельского дождя. Вечером к ним пришел разносчик и принес пиццу. На столе лежали пустые картонные коробки, в кухне витал запах расплавленного сыра, томатов и майорана. Беатрис зажгла свечи, и их пламя сверкало на стенках бокалов с красным вином. Взаимное доверие и симпатия были почти зримыми, раньше такой близости между Беатрис и Франкой не было, но за последние часы между ними возникло то необыкновенно теплое чувство, какое возникает только между женщинами. Им не мешало то, что они принадлежали разным поколениям. Они прекрасно понимали друг друга.
— Теперь я иногда спрашиваю себя: действительно ли Жюльен меня любил? — снова заговорила Беатрис. — Я хочу сказать, испытывал ли он такую же жертвенность и преданность, какие испытывала я? Мне думается, что я олицетворяла для него связь с жизнью. Он чувствовал себя заживо погребенным, отсеченным от мира, часто впадал в отчаяние от безысходности. Когда же он обнимал меня, любил меня, он становился просто молодым человеком, любившим девушку. Он снова жил. На моем месте могла быть любая другая женщина.
— Во всяком случае, Мэй не стала ею, — вставила Франка. — За те полгода, что они провели под одной крышей, между ними вполне могло что-то возникнуть. Но этого не произошло.
— Нет, с Мэй не произошло. Но она тогда была сущим ребенком — в отличие от меня. Кроме того, она была дочерью людей, спрятавших Жюльена и поставивших ради него на карту свою жизнь. Если бы Жюльен стал с ней спать, то испытывал бы невыносимые угрызения совести. И он не стал этого делать.
— Но вы тоже были совсем юной девочкой.
— В нашу первую ночь мне было четырнадцать. Разве в наше время этим не занимаются еще более молодые девочки? Тогда это, конечно, было необычно, но… — Беатрис пожала плечами, — но так сложились обстоятельства. Во всяком случае, для нас.
— Вы не боялись забеременеть?
— Конечно, я все время этого боялась. Мы, как могли, старались предохраняться. Но, в конечном итоге, нам просто повезло. За все эти годы ничего не случилось.
— И Уайетты ни о чем не догадывались?
— Они уже привыкли к тому, что я часами пропадаю у Жюльена на чердаке. Да и доктор Уайетт редко бывал дома. Чердак был заперт, лестница убрана. Такие меры предосторожности были необходимы, потому что немцы могли в любой момент нагрянуть с обыском. Когда же Мэй или ее мать чего-то от нас хотели, то они привлекали наше внимание, и мы отпирали чердак и спускали через люк лестницу. Неожиданных визитов они нам не наносили.
— Но все равно было бы естественно, если бы миссис Уайетт что-то заподозрила. Молодой человек и девушка… проводят наедине столько времени…
— Миссис Уайетт все время сходила с ума от страха из-за Жюльена. Мне кажется, что у нее не хватало сил на то, чтобы думать о моей невинности. Два года назад я навестила ее в Лондоне, в доме престарелых, и мы вспомнили те времена. Тогда у нее не было ни малейших подозрений. Втайне она была наверное даже довольна, что в моем лице Жюльен нашел приятное общество, которое отвлекало его от мрачных мыслей и планов нового побега. Конечно, она была бы рада, если бы Жюльен вдруг оказался где-нибудь на краю света, но она была убеждена, что если его поймают, то он их выдаст. Она была постоянно бледна и подавлена.
— А Мэй…
— С Мэй было еще тяжелее. Она понимала, что что-то происходит, но не могла ничем подкрепить свои подозрения. Это было тяжкое испытание для нашей дружбы, но это, целиком и полностью, моя вина. Мне не было никакого дела до Мэй. Должно быть, она чувствовала себя сильно уязвленной.
Франка взяла со стола бутылку и налила себе вина. Она уже довольно много выпила, чувствовала приятную легкость. Может быть, с нее достаточно? Но теперь ее не мучила совесть от мысли, что она может хватить через край. Сейчас она пила совсем не так, как всю прошлую неделю перед телевизором, когда она была расстроена и подавлена и пыталась вином заглушить страдание, хотя и знала, что на следующее утро у нее будет озноб и жуткая головная боль.
Сегодня же она пила, потому что ей было хорошо, потому что ей нравился вкус вина. Ей было легко, тепло и приятно в этой уютной кухне. Легкий умиротворяющий шум дождя успокаивал ее. В душе постепенно, почти неосознанно, крепло убеждение в том, что жизнь может быть прекрасной.
— Подозрения были у Хелин, — продолжала, между тем, рассказывать Беатрис. Она прикурила свою двадцатую за вечер сигарету и затянулась с таким наслаждением, словно она была первой. — При этом, понятно, что она ничего не знала. Но она все время говорила мне, что я изменилась, что изменилась моя аура. Я излучала какой-то тревоживший ее свет.
