В конце концов, Эрих сдался. Он понял, что Беатрис не признается, а он не может вечно держать ее взаперти и не пускать в школу. Да и сам он не мог тратить все свое время на допросы и издевательства. Скрипя зубами, он был вынужден признать, что проиграл.
— У тебя нет никаких шансов продолжать с ним встречаться, — сказал он. — Ни на одну минуту, ни днем, ни ночью, не сможешь ты незамеченной выйти из дома. Ты, конечно, думаешь, что победила, но на самом деле ты проиграла. С этой минуты — ты пленница.
Теперь адъютант возил ее в школу и после занятий отвозил домой. Патрульные солдаты, охранявшие дом, получили указание не выпускать Беатрис на улицу. Ночами в холле сидел вооруженный солдат, и Беатрис не могла незамеченной проскользнуть мимо него.
Дом был превращен в крепость.
Но все же теперь Беатрис увиделась с Мэй, которая была просто вне себя от волнения и тревоги. От нее Беатрис узнала, что Жюльен через несколько дней напряженного ожидания вернулся в дом Уайеттов. Несколько дней он прятался в конюшнях и на сеновалах, а потом добрался до дома врача. Он рассказал о своем ночном купании и о том, что его едва не поймали.
— Папа был вне себя от ярости, — рассказала Мэй, — потому что Жюльен подверг всех нас громадной опасности. Конечно, было бы хорошо, если бы папа его прогнал, но тогда его точно бы поймали и он бы все рассказал, — она помолчала и с любопытством спросила: — Ты была с ним в ту ночь?
Беатрис ничего не ответила, но Мэй истолковала ее молчание, как утвердительный ответ.
— Ну, — сказала она, и в ее тоне и в выражении лица Беатрис уловила удовлетворение, — теперь ты никак не сможешь с ним встречаться. Тебя стерегут круглые сутки. Так что эта история закончилась.
ГЕРНСИ, ИЮНЬ 1944 — МАЙ 1945 ГОДА
В ночь с пятого на шестое июня тысяча девятьсот сорок четвертого года началась операция «Оверлорд», означавшая последнюю фазу войны и конец нацистской диктатуры. Шестого июня 1944 года в Нормандии высадились союзные войска. На континент вступили более полумиллиона американских, канадских и английских солдат, а через три недели французский город Шербур был уже в руках американцев. На западе и на востоке немцы теперь терпели одно поражение за другим. Чем слабее становилась армия, тем сильнее звучали призывы властей. Теперь и самые отъявленные пессимисты надеялись, что близок конец этого ужаса.
Высаживаясь на европейский континент, союзники посчитали оккупированные острова в проливе не настолько важной целью, чтобы рисковать потерями до столкновения с основными немецкими силами в Нормандии. Забытые всеми, эти острова, как мелкие опорные пункты нацистского режима, находились теперь в Атлантике, в тылу вторгнувшихся во Францию союзников. С каждым днем острова становились все более отрезанными от «Великогерманского Рейха», откуда прежде обеспечивалось снабжение островов. Правда, снабжение нарушилось еще в 1943 году, так как союзные подводные лодки, курсировавшие перед французским побережьем, сильно его затрудняли, но все же в гавань иногда заходили немецкие корабли, а в аэропорту садились немногочисленные немецкие самолеты. Теперь же всякое сообщение вовсе прекратилось. Англичане, конечно, могли бы сбрасывать продовольствие, но Черчилль запретил всякую помощь оккупированным островам в проливе. Он знал, что все, что будет сброшено, попадет в руки противника. И он не стал ничего посылать. Пусть соотечественники голодают, чтобы ничего не досталось врагам.
Положение стало совершенно невыносимым к концу 1944 года. Люди пили чай из пастернака или малиновых листьев и кофе из желудей. Хлеба почти не было, а сыр и мясо исчезли совершенно, так как перед оккупацией остров покинуло слишком много людей, и теперь некому было всерьез заниматься сельским хозяйством. Когда же наступила осень и приблизилась зима, стало совсем плохо.
И оккупанты, и население голодали сообща. Они мерзли, они страдали, они пытались выжить на жалком подножном корме, но он не насыщал, а лишь вызывал колики в животе. Оккупанты и население сообща чувствовали, что их все забыли. Война шла где-то в другом месте, где решался ее исход, но они не участвовали в ней. Они находились в тылу прокатившегося над их головами вторжения и были обречены на пассивное ожидание — им не выпало ни бороться, ни побеждать, ни проигрывать, ни умирать. Во всяком случае, с оружием в руках.
Умереть они могли, разве что, от голода. Хуже всего пришлось заключенным концлагеря на Олдерни и подневольным рабочим. Их и без того скудный рацион был урезан настолько, что им практически вообще стало нечего есть, и они, в зависимости от конституции, рано или поздно умирали. Англичане и немецкие солдаты с трудом барахтались на поверхности, столкнувшись со странной ситуацией — они все вместе неожиданно оказались в одной лодке, они были вынуждены бороться с одними и теми же трудностями, понимая, что и те и другие брошены на произвол судьбы своими правительствами. Немцы ругали свое правительство, которое ничего не делало, чтобы вывезти людей с островов или как-то поддержать их в тяжелом положении. Англичане ругали Черчилля, который не постеснялся пожертвовать своими соотечественниками ради того, чтобы уморить противника голодом. Так как от ругани было мало пользы, всем было понятно, что надо каким-то образом самостоятельно выходить из положения. Судьба породила странное сообщество оккупантов и населения. Люди пытались сообща найти способ выжить.
Отношения между оккупантами и населением на островах с самого начала были иными, нежели в других, оккупированных гитлеровцами странах. Немцы были невероятно заносчивыми тиранами и агрессорами, но таких эксцессов и массовых казней, как в Польше, России и даже во Франции, на островах не было. Впрочем, на островах не было и движения сопротивления, поэтому никто и не думал нападать на оккупантов. Всю войну люди провели на островах, отрезанные морем от всех военных перипетий, образовав замкнутое сообщество, все члены которого были вынуждены сосуществовать друг с другом не так, как в других оккупированных странах, где можно было куда-то уйти — во всяком случае, победителям. Надо было как-то приспосабливаться друг к другу, ибо уклониться от совместного проживания бок о бок было просто физически невозможно. Из этого положения без всякого внешнего принуждения возникло известное чувство общности.
В последние месяцы войны это чувство, под влиянием голода и страха, переросло в довольно странную солидарность.
В сентябре 1944 года Беатрис исполнилось шестнадцать лет, и она была убеждена, что это последний день рождения, который она отмечает в условиях оккупации. Поражение врага было неизбежно, и теперь это видели все.
— Еще полгода, — шептались люди, — и все будет позади.
Беатрис испытывала странное чувство, зная, что скоро увидится с родителями. В разлуке прошли четыре года, скоро сравняется пять, и вот уже совсем скоро они смогут заключить друг друга в объятья. Теперь, когда этот момент был близок, Беатрис овладело страшное нетерпение. Она дрожала от волнения, она просто не могла больше ждать. Плен стал невыносим, как и необходимость отчитываться во всех своих действиях. За все это время она только один раз виделась с Жюльеном; это было в марте, на дне рождения Мэй. Эрих в это время находился во Франции, и Беатрис сумела уговорить Хелин отпустить ее на вечеринку, которую устроила Мэй. После долгих препирательств Хелин наконец согласилась. Отделившись от кучки хихикающих девочек, казавшихся ей сущими детьми, Беатрис забралась на чердак, где в последний раз была летом прошлого года. Жюльен полулежал на шезлонге у окна. Он был тепло одет, и откинувшись назад, подставил лицо лучам холодного весеннего солнца. На Беатрис он посмотрел, как на неожиданно явившееся привидение.
