Когда земная суета стихает
И с небом обнимается земля,
Вся плоть моя в тебя перетекает
И Богу становлюсь подобен я.
Пъетро Аретино
Пролог
Москва, 1525 год
…Она лежала у его ног и наконец-то была покорна. И груди ее
белоснежные были покорны, и широко разведенные бедра, и темный, словно
опаленный поцедивши, приоткрытый рот, и взгляд из-под опущенных тяжелых ресниц
— все это, вся она покорилась ему, лишь ему, отныне и навеки. И ничья более
дерзновенная рука, ничья более воровская плоть и похоть не посягнут на нее, не
отнимут ее у того, кому она принадлежала теперь безраздельно…
Марко резко оглянулся — послышалось движение за спиной.
И впрямь! Ванька-то еще жив! Хрипит, бессильно шарится по
полу скрюченными пальцами. В последнем дыхании силится ухватить камчу, всегда
висевшую у него на мизинце так, чтобы удобно было размахнуться в любой миг. Эка
он наслаждался, поигрывая этой зловещей плетью, помахивая перед хмурым лицом
чужеземца, который был для Ваньки хуже последнего холопа, нечестивее беса,
грязнее грязи.
Марко хохотнул и, чувствуя какое-то незнаемое, свирепое
удовлетворение, почти родственное вожделению, наступил каблуком на слабо
вздрагивающее горло ключника.
Кудрявая голова резко запрокинулась, голая грудь поднялась —
и уже не опустилась. Кровь заклокотала меж четко вырезанных губ, зеленые глаза
вмиг обесцветились, и то, что несколько мгновений назад было красивым, молодым,
удалым лицом, превратилось в недвижимо-покорную, блеклую маску. Жизнь долее
всего теплилась в неуемном, неутомимом, дерзко вздыбленном естестве — но вот и
оно опало, съежилось… умерло.
Для верности еще раз придавив ногою горло мертвеца, Марко
подошел к сундуку, где Анисья держала зеркальный ларчик со своими уборами;
погляделся в светлое стекло. Собственное лицо сперва почудилось ему диким,
пугающим, незнакомым, но сейчас было не до того, чтобы всматриваться в глаза
убийцы, глядевшие на него из зеркала. Он поднял шкатулку повыше, скосился,
пытаясь увидеть свой лоб, даже потрогал его для верности.
Лоб как лоб. И никаких рогов. Все! От этого он вовремя
отделался!
Хотя кого бранить, кроме себя? Ведь с первого взгляда на
Анисью было ясно, что она — дочь порока, которая всякого мужчину рано ли,
поздно наградит рогами или, как говорят русские, под лавку положит. Ясно-то оно
было ясно, да вот беда — все равно не устоять!
Беда… Беда!
* * *
Впервые встретив ее, он глазам своим не поверил и даже
украдкой скрестил за спиной пальцы, отгоняя беса. Но прекрасное видение,
возникшее перед ним, не пропало а все так же смиренно стояло у ворот,
заслоняясь широким сборчатым алым рукавом, а другой рукою протягивая ему
висящую вниз головой пеструю курицу, которая, верно, уже вполне смирилась со
своей участью быть нынче сваренной и лишь изредка судорожно трепыхала крыльями.
Впрочем, на курицу Марко тогда смотрел менее всего, ибо
стоило ему поймать взгляд ярко-синего, словно сапфир, глаза, выглядывающего
из-за алого рукава, увидать тугой, будто вишня, рот, застенчиво произносящий:
«Не судите, господин, дозвольте слово молвить», — как некая сладостная тяжесть
налила его чресла и приковала ноги к земле. Он просто-таки врос в траву-мураву
у этих тесовых ворот, забыв о том, что надобно спешить, что его ждет новый
знакомец Михаила Воротников, что вообще небезопасно говорить с русскими
женщинами на улице: того и гляди выскочит разгневанный супруг с холопьем — забьют
до смерти, не дав слова в свое оправдание сказать, ибо всей цивилизованной
Европе ведомо: русские раньше бьют, а потом спрашивают, виноват ли битый! Он не
помнил сейчас ни о чем, охваченный странным пожаром в крови, и, хоть изрядно
знал уже по-русски, с некоторым усилием сообразил, чего от него хочет женщина:
ни брата, никого из мужской прислуги на подворье не было, а для обеда
необходимо зарезать курицу. Она бы и сама это сделала, да ведь нельзя. Обычай
не велит!
Марко уже довольно пожил в Московии, чтобы знать некоторые
основные обычаи русских. Например, известно: пищей, приготовленной из того, что
убито руками женщины, гнушаются, будто нечистым. Прикончить рыбу, свернуть
голову птице, заколоть поросенка должен какой ни есть мужчина. Хоть бы и первый
встречный прохожий человек!
Марко протянул руку и принял бледные куриные ноги, стараясь
при этом как бы невзначай коснуться унизанных перстнями пальцев незнакомки.
Она, застенчиво потупясь, сделала знак идти следом, и, протиснувшись в
калиточку, Марко очутился в небольшом дворе, поросшем травкою.
Крыльцо с колоннами и остроконечной кровлею вело на террасу,
огороженную балясами. Двухэтажный дом был невелик, неказист, но Марко взглянул
на его бревенчатые стены с острым интересом: тут жила она). Хотел было
приблизиться, назваться, расспросить о ее имени и звании, сказать, что…
Нет, сказать ничего было нельзя, они были не одни на дворе.
Девка в посконной рубахе, забыв даже прилично заслониться рукавом, глазела на
Марко разиня рот, словно на чудище заморское, каковым, впрочем, он и был в
глазах этой простушки: высокий, смуглый, черноглазый, с длинными, нарядными
ресницами и тонкими, словно бы нарочно насурьмленными, бровями. Коричневый
бархатный камзол в отличие от русских тяжелых, просторных одежд прилегал к
стану, будто коричневая перчатка, штаны обливали стройные ноги.
— Ой, мамыньки!.. — вдруг жарко выдохнула девка, бурно
краснея, и Марко увидел, что бесстыдница вперила свой ошалелый взор в его
чресла, столь туго обтянутые, что ткань не могла скрыть явного возбуждения,
вдруг овладевшего его телом.
Девка даже перекрестилась, а Марко с такой яростью свернул
шею злополучной куре, словно это был его самый лютый враг, и сунул в лицо
служанке, вынуждая наконец-то отвести глаза. Девка схватила курицу и
затопталась на месте, но окрик хозяйки: «Чего стала? Беги в поварню, дура, да чтоб
сей момент ощипала птицу!» — вернул ей рассудок, и она неловко затрусила в дом,
поминутно оглядываясь на красивого незнакомца и крестясь.
— Спаси вас бог, сударь, не дали вовсе пропасть, — сказала
меж тем хозяйка, опуская алый рукав и открывая взору Марко свое зарозовевшее от
смущения лицо.
