— Это очень дурно, сестра, что у вас такая плохая память. —
Цецилия говорила спокойным, наставительным тоном, однако в голосе ее звенела
сталь. — Если вы сами не способны усвоить законы уважения и послушания, разве
способны вы передать их младшим сестрам? А ведь кому, как не вам, следовало бы
особенно стараться и давать пример прилежности и самоотречения! Или вам
желательно вновь вернуться в то положение, которое вы занимали в нашем
монастыре всего лишь пять лет назад?
Девушка позволила себе быстро взглянуть на аббатису, но это
была лишь мгновенная вольность, и та не успела уловить выражения этих больших
серо-голубых глаз. Конечно, не может быть, чтобы они сверкнули надеждой. Ведь
пять лет назад сестра Дария была просто рабыней, купленной монастырем за не
очень-то большие деньги и только по счастливой случайности определенной не на
чистку свинарника, а в помощь садовнице Гликерии, тоже рабыне. Нелюдимая
Гликерия полюбила девочку, как родную дочь, и та привязалась к ней со всем
жаром одинокого сердца. Но пять лет назад Гликерия умерла, и последним желанием
ее было видеть свою воспитанницу среди монастырских сестер.
Случилось так, что аббатиса не могла отказать Гликерии и
принуждена была дать клятву принять девчонку под свою опеку, постричь ее в
монахини и разрешить учиться вместе с остальными воспитанницами. В обмен на эту
клятву Гликерия отказалась от предсмертной исповеди, прямиком направив в ад
свою душу, отягощенную воспоминаниями о девяти абортах, которые она в разное
время делала аббатисе.
Умелая, непревзойденная повитуха, Гликерия в продолжение
многих лет пользовала весь Верхний монастырь. В случае надобности она
изготавливала вязкое на ощупь снадобье, в которое, по слухам, подмешивались
толченые змеиные языки и кровь летучих мышей. Во время ближайшей мессы сие
дьявольское тесто подкладывалось под чашу и как бы освящалось (все-таки
употребить его должны были служительницы божий), а потом подмешивалось в пищу
забрюхатевшим девственницам. И действовало тесто безотказно — если, конечно,
беременность вовремя была замечена. При более поздней стадии Гликерия
преискусно орудовала вязальными иглами, и ни одна монашенка не умерла от
кровотечения! До сих пор Гликерию нет-нет да и поминали с тоскою молодые
монахини, которым приходилось отдавать себя во власть грубых, невежественных
повитух: тайком, с завязанными глазами, привозили их с окраин, населенных
простолюдинами, чаще всего с Мурано, да еще и платили безумные деньги, чтобы
обеспечить молчание…
В общем-то, справедливости ради надо сказать, что Цецилия ни
разу не пожалела о своей уступчивости. Девочка оказалась необычайно умна и
прилежна, мгновенно выучилась читать и писать, в молитвах не путалась, была
послушна, а в рукоделии не уступала никому: что шить, что низать бисер, что
плести кружево под стать мастерицам с Бурано — ко всякому делу была способна.
И нежная, расцветающая красота ее не могла не радовать глаз
Цецилии, не терпящей вокруг себя никакого безобразия, хотя и ревновавшей порою
к молодым хорошеньким сестрам. Чем дальше, тем больше понимала Цецилия, почему
Гликерия назвала девочку Троянда. Слово это в переводе с какого-то загадочного
славянского наречия означало роза, а ведь Гликерия была славянкою по
происхождению. Она рассказывала Цецилии свою историю: о том, как была похищена
турками во время набега, продана в рабство, но спустя много лет выкуплена
мальтийскими рыцарями, спасавшими от мусульманской неволи христианских
пленников. Однако Гликерия была православной, а не католичкою, поэтому она не
обрела свободы, а лишь сменила хозяев. Впрочем, она казалась вполне довольной
своей участью и никогда не вспоминала о Сибири, в которой, по убеждению
Цецилии, находилась и Московия, и Польша, и все северные страны. Но Цецилия
прекрасно помнила тот день, тринадцать лет назад, когда купец, синьор Орландини,
только что вернувшийся из Московии, привел в монастырь полуживое грязное
существо и сказал, что эту славянку он подобрал где-то в дремучих русских
лесах, ему она не нужна, и он с охотою отдаст ее в монастырские рабыни. Цецилия
тогда только что приняла пост настоятельницы, и все события того достопамятного
времени накрепко запали ей в память.
Что бы там ни бормотал Орландини о своем милосердии,
невозможно было не заметить ужаса, с которым на него смотрела девочка. И хотя
побоев на худеньком тельце не было видно, Цецилия не сомневалась, что Орландини
пускал в ход кулаки. Она всегда предпочитала прямоту в деловых вопросах, а
потому и спросила напрямик: «Я надеюсь, она девственна?» — и была поражена тем,
как вдруг исказилось красивое, мрачное лицо Орландини.
— Не сомневайтесь, — буркнул он с отвращением. — Я скорее
кастрировал бы сам себя, чем коснулся этой твари.
Да, подумала Цецилия, невозможно так ненавидеть кого-то,
особенно — ребенка, лишь за то, что нашел его в дремучем лесу. Разве что у девчонки
премерзкий характер… но это ничего, суровая Гликерия отлично умеет обламывать
самых строптивых рабынь и служанок!
Впрочем, именно этого — обламывать девчонку — Гликерия как
раз и не стала делать, потому что привязанность, которая сразу возникла между
старой женщиной и ребенком, была сродни любви с первого взгляда. Они одного
племени, снисходительно думала Цецилия, наблюдая исподтишка, как льнет Дария
(таким было имя новой рабыни) к старой садовнице и как играет улыбка на хмуром
морщинистом лице Гликерии. В ее заботливых руках девчонка мгновенно расцвела и
действительно стала напоминать розу своим ярким бело-розовым лицом, свежими
губами — всем тем ощущением юной прелести, которым так и дышало все ее
существо, хотя красивой, конечно, назвать ее было трудно. И сейчас, глядя в эти
слишком широко расставленные глаза, на слишком круто изогнутые брови, на
вздернутый нос, Цецилия злорадно подумала, что монашеский чепец откровенно
уродует Дарию. Как жаль, как бесконечно жаль, что Аретино увидел Троянду в те редкие
мгновения, когда она была без чепца, и волосы ее, заплетенные в косу, открывали
высокий лоб, и не искажалась прелестная линия скул, и нежный рот не был сжат
скорбно и туго… Проще говоря, Аретино увидел Троянду в купальне. До этого там
побывало уже с десяток сестер из Нижнего монастыря, и Аретино вдоволь
насладился созерцанием юных и не очень юных, стройных и уже обрюзглых нагих
женских тел. Мозаичная стена купальни, изображавшая целомудренное умывание
мадонны, была кое-где инкрустирована стеклянными вставками. Со стороны купальни
они были непроницаемы, а вот с другой стороны, из-за стены, открывали
нескромному взору все подробности монашеских омовений.
