— Простите, матушка… то есть, ох, боже мой… простите, ваше
преосвященство, но как можно верить на слово? Может быть, сие не более чем
распутные измышления тех, кто завидует нашей святой жизни и обетам нашим?
«Если бы так!» — едва не воскликнула Цецилия, ощутив, как
увлажнилось ее лоно при одной только мысли о том, каким «распутным измышлениям»
предавался нынче ночью Аретино. О, будь она на месте Дарий… И голос ее
срывался, когда она наконец смогла заговорить:
— Вот кстати — о наших обетах. Что жертвуем мы господу,
когда посвящаем себя ему? Какие даем обеты?
— Какие? Смирения, послушания… бедности, воздержания…
— Да, да, да! — закивала Цецилия. — Мы жертвуем господу свою
гордость для смирения, свой ум, свои мысли — для послушания, свою красоту — для
бедности. Я женщина, я понимаю, как это трудно… как трудно!
— Да, — робко кивнула Дария. — Да… мне тоже иногда хочется
носить жемчуг. О, это так прекрасно! Будь у меня деньги, я заказала бы себе
жемчужные четки!
Лицо ее вспыхнуло румянцем, но тут же погасло. Цецилия
усмехнулась:
— Жемчуг! И жемчуг, и алмазы, и кружево, и бархат, мягкий,
как лепестки роз, и сами эти розы, и сладкое вино, и жирное, хорошо поджаренное
мясо, и каплуны, и… и…
Она едва не захлебнулась слюной и сочла за благо прекратить
перечисление любимых блюд. Надо скорее позавтракать. А какие мечтательные глаза
сделались у Дарий! Бедняжка! У Цецилии на ужин была жирненькая перепелочка с
оливками и маринованным луком, а девочка ела сухой хлеб и сухой сыр в Нижнем
монастыре. Потом ночь с Аретино… Понятно, что она сейчас душу готова продать за
поросячью ножку!
— Что жемчуг! Жених наш небесный хочет от своих невест
самого богатого приданого — девственности. Вечного уныния плоти! Уж поверь — он
забирает у нас, требуя воздержания, такую радость, что и жемчуг, и кружево, и
вкусная еда — ничто по сравнению с этим.
— Вы так говорите… — испуганно шепнула Дария, — вы так
говорите, как будто сами однажды… однажды испытали грех!
— Однажды? — недоуменно спросила Цецилия. — Почему только
одна… — Она благоразумно ухватила продолжение на самом кончике языка и сказала
просто: — Я знаю, о чем говорю. Поверь. И слово «грех» тут совершенно
неуместно, если женщине приходится выбирать между смертью — или мужчиной.
Поверь, на весах небесных любодеяние — сущая ерунда по сравнению с
самоубийством!
— О господи… — прошептала Дария, и глаза ее, чудилось,
сделались еще больше, засияли еще ярче от нахлынувших слез. — Ох, какая вы
добрая, ма… то есть, я хочу сказать, ваше преосвященство! Я всегда думала, что
вы меня недолюбливаете, что вам все равно, есть я на свете или нет, а вы… вы…
Она принялась вытирать слезы, что оказалось очень кстати,
ибо дало Цецилии время справиться со своим лицом.
Что ж… в приметливости этой девчонке не откажешь. И похоже,
она не такая уж простушка, как кажется… нет, все же дура, дура, если считает
Цецилию доброй. Быть доброй к своей сопернице?! Да Цецилия своими руками надела
бы Дарий петлю на шею, причем выбранная ею веревка не порвалась бы под весом и
пятерых таких скромниц! О, если бы Дарий удался ее замысел… если бы чертову
Катарину не принес дьявол… как все могло бы сложиться удачно! А теперь — теперь
игра проиграна. Даже если начать сокрушаться вместе с Дарией о смертном грехе,
загубленной душе и адском пламени, даже если подтолкнуть ее к новой, более
результативной попытке… все будет напрасно. Аретино тотчас проведает об этом
(ибо нет ничего на свете, что могло быть от него скрыто!) — и не простит
Цецилию. Девчонка ему понравилась, ясно. Он сказал, что вернется. И подвязку не
потерял, а оставил в залог будущей встречи…
Тут Цецилия вдруг почувствовала, как волосы у нее медленно
поднимаются дыбом. Не намекнул ли Аретино. что знает доподлинно: у Цецилии тоже
есть такая под вязка! Она сделана из голубого бархата, и подбита голубым
шелком, и скреплена золотой застежкою, и украшена крошечными золотыми колокольчиками,
которые издают очаровательно-таинственный перезвон, когда, на бросив свою
фиолетовую накидку и распустив волосы Цецилия берет магический кубок и
открывает книгу заклинаний, бормоча «формулу отречения»:
— Нима! Огавакул то сан ивабзи он, еинешукси ов сан идевв ен
и…
О боже!.. Цецилия была так вышколена годами притворства, что
даже сейчас, как ни была взволнована, помянула имя господа, а не рогатого, хотя
лишь ему поклонялась в сердце своем. О боже, так, значит, Цецилия находится в
руках Аретино еще больше, чем ей казалось? И хотя она никогда не насылала
проклятия, не чертила квадрат Марса, не заклинала Перевернутую пентаграмму, не
прибегала к насыланию Восьми, вызыванию ненастной погоды и, уж конечно,
Великого колдовства, хотя она владела и пользовалась только любовной магией на
самом низком уровне, за которой таились темнота дикого леса, топанье и фырканье
бога зверей, торчащий пенис и голодная вульва, — она знала: никто не станет
вникать в такие мелочи. Ведьма — она ведьма и есть. Развратницу-аббатису ждет
позор, аббатису-ведьму — костер!
Цецилия слабо взмахнула ладонью у лица, словно отгоняя жар
пламени. Да, Аретино вовремя напомнил о себе. Он хочет Дарию — он ее получит.
Лучше это, чем огонь костра!
— Ваше преосвященство, что с вами?
Дрожащий голос привел ее в чувство. Цецилия устремила
невидящий взор на лицо Дарий и растянула губы в улыбке.
— Так ты говоришь, убить себя?.. — промолвила она задумчиво.
— Ну что ж, если ты не можешь жить оскверненной, пожалуй, и впрямь лучше
умереть.
— Д-да? — с запинкой выговорила Дария. — Но это же… как же…
грех?
Ага, полдела уже сделано! Она уже не мечтает о смерти так
самозабвенно! Похоже, Цецилии достался весьма податливый материал.
— Грех можно замолить, — усмехнулась она. — Конечно, если
останешься жива.
— Но ведь ночью… — нерешительно шепнула Дария, с ужасом
оглядываясь на свой вздыбленный топчан.
Ночью что? — жестко переспросила Цецилия, которой уже до
смерти надоела навязанная ей Аретино роль покорной сводни. — Представь, что
тебе все это лишь приснилось, тебя мучил кошмар.
— Кошмар? — ахнула Дария. — Конечно, что может быть
кошмарнее вот этого?! — Метнувшись к постели, она подняла простыню, на которой
расплылись пятна девственной крови, обильно разбавленной мужским семенем. — Мою
невинность взял дьявол! Как можно замолить это?!
