Луиджи провел дам через мощеный дворик; потом они поднялись
во второй этаж и оказались в очаровательной комнате, завешенной розовым и
пурпурным бархатом и похожей на раковину, в которую заглянул луч заходящего
солнца. Солнце и впрямь уже садилось, и его теплые лучи позолотили мягкие
бархатные складки. Кругом на мраморных столах стояли вазы из Мурано, полные
розовых, красных и желтых роз. Цецилия знала, что Аретино поддерживает
муранских стеклоделов, ему принадлежат одна или две фабрики, он не стесняется беззастенчиво
расхваливать их продукцию в письмах к своим многочисленным покровителям и
высылать им хрупкие подарки. И сейчас она подумала, что влюбленный Аретино, с
его бесовским чутьем, пожалуй, сделал единственно правильный выбор. Эти вазы
были поистине прекрасны… и прекрасны цветы, источавшие сложный аромат нежности
и затаенного сладострастия — как и вся эта комната, украшенная так изысканно и
просто, что Цецилии захотелось прилечь на один из турецких диванов, обтянутых
золотистым, в розовых розах, шелком, и долго-долго смотреть на картину в
тяжелой золотой раме: золотисто-розовый закат, розовое тело нагой золотоволосой
женщины, раскинувшейся на багряном шелку и небрежным движением тонкой, изящной
кисти отстраняющей шаловливого крылатого мальчика, направившего на нее свой
лук… Тициан, разумеется. Они ведь с Аретино близкие друзья.
Она так загляделась на дивное полотно, где каждый локон
красавицы, чудилось, жил своей жизнью и вздрагивал под шаловливым ветерком, что
и сама вздрогнула, когда легкий сквозняк из распахнувшейся двери возвестил, что
в комнату вошел хозяин.
* * *
На нем был алый камзол, в тон дивному убранству, и Цецилия
почти с ужасом ощутила вопиющую неуместность здесь, в этом райском уголке, трех
мрачных, облаченных в черное фигур: ее самой, Луиджи — и Дарий. Прежде всего —
Дарий!
Забыв даже откинуть капюшон, та застыла посреди комнаты
олицетворением упрека и отчаяния, и Цецилии показалось, что сейчас эта
несчастная дурочка со всех ног кинется прочь отсюда… но этого не произошло,
потому что Аретино заговорил.
— Я благодарю за честь, которую оказали мне своим появлением
прекрасные и достойные дамы. Это большой, большой подарок! — Он поклонился
Цецилии, потом Дарий — и улыбнулся ей, пытаясь заглянуть под капюшон: —
Соблаговолите преподнести мне еще один дар, синьорина: откройте ваше лицо.
Аромат этих цветов желает коснуться ваших уст, столь же свежих и нежных, но во
сто крат более сладостных. — Он вынул из вазы цветок и провел им по своим
губам.
У Цецилии подогнулись колени. Этот жест так много значил на
языке нежной страсти, но он был обращен не к ней… не к ней!
Дария, однако, не шелохнулась, а Цецилия почувствовала себя
отмщенной: да ведь девчонка даже не понимает смысла таких речей! Перед кем ты
распускаешь хвост, Пьетро?
Обычно смутить Аретино было невозможно. Получив отпор, он
делал вид, что ничего не произошло, и продолжал молоть вздор с очаровательной
наглостью, которая и делала его неотразимым. Но сейчас… Цецилия изумилась,
увидев, что он замер, неловко вертя в руках розу, и трагическим взором
уставился на Дарию. Внезапное молчание длилось столь долго, что Цецилия
занервничала и решила его нарушить, но Луиджи предостерегающе свел брови, и она
прикусила язычок — как выяснилось, вовремя, ибо смущенная, испуганная Дария
наконец-то решила поднять глаза и взглянула на Аретино… именно в тот миг, когда
он резко отшвырнул розу:
— Луиджи! Убери цветы! Все до одного!
Луиджи беспрекословно взялся за ближнюю вазу, но легкий, как
вздох, шепот Дарий: «Не надо!..» — заставил его замереть.
— Нет, надо! — печально сказал Аретино. — Если вам не
нравятся эти розы, их не должно быть здесь!
— Они нравятся мне, синьор, они прекрасны! — воскликнула
Дария и, убоявшись собственной прыти, снова укрылась под защитою капюшона.
— Но вы не смотрите на них. Вы так печальны! Может быть, вам
не нравится убранство этих покоев? Только прикажите — и мы перейдем в другие!
Дария покачала головой.
— Так в чем же дело? — продолжал допытываться Аретино. — Вы
не отвечаете, не смотрите на меня. Может ли быть… неужели это мой вид внушает
вам отвращение? — Голос его дрогнул, у Цецилии дрогнуло сердце.
Дария подняла голову и поглядела в лицо человеку, голос
которого звучал так странно, так нежно, чарующе…
* * *
Что же она увидела? Цецилия твердо усвоила, что. глядя на
одно и то же лицо, один и тот же предмет, люди видят совершенно разное, и все
же она не сомневалась: ни одна женщина не может без трепета взирать на этот
божественный лик, исполненный благородства, достоинства и… и…
Аретино не был красив в классическом смысле этого слова, но
четкостью линий и пропорций лицо его не уступало классическим образцам. Может
быть, слишком глубоко посаженные глаза, слишком резкий нос, слишком полные,
безукоризненно четкие губы и могли показаться кому-то некрасивыми, но это было
лицо человека, которого природа наделила крепким здоровьем и кипучим
темпераментом. Это было лицо, исполненное страсти, которую Аретино испытывал к
прекрасной даме по имени Жизнь, обожая и обожествляя ее во всех ее проявлениях:
была ли то плотская любовь, или страсть к пышным трапезам, веселым пирам,
изысканным винам и фруктам, роскоши в своем доме, или восхищение буйством
красок на Тициановых полотнах или в небесах над лагуной, восторг при виде
множества новых драгоценностей или кошельков с золотом, присланных очередным
покровителем, — и сейчас все эти чувства собрались воедино в его взоре,
воплощая собою одно: желание женщины, в глаза которой он смотрел.
О, могла ли, могла ли она остаться равнодушной?! Чудилось, и
мраморная статуя ожила, затрепетала бы, приоткрыла губы, чтобы с них сорвалось
чуть слышное: «Нет!»
Это был всего лишь ответ на вопрос Аретино, перейти ли в
другие покои, однако Цецилия услышала нечто большее: Дария из последних сил
противилась победительному обаянию этого человека, и слово «нет» было
исторгнуто всем ее существом, готовым сдать последний рубеж обороны… но еще не
сдавшим. И она до сих пор не сняла свой капюшон.
Аретино, прищурясь, вгляделся в затененные, полускрытые
черты и кивнул. Глаза его сделались печальны, плечи поникли.
— Благодарю вас за это «нет», — проговорил он таким безжизненным
голосом, как если бы понимал: оно сказано лишь из вежливости, а на самом деле
Дария не чает от него избавиться. — Позвольте в таком случае поцеловать вашу
руку, прекрасная дама, в знак того безграничного уважения и восхищения, которое
я питаю к вашей особе.
