Несчетное количество гондол, фантастически разукрашенных,
убранных цветами, лавровыми ветвями, алым шелком, на которых играла музыка,
покрывало море от площади Сан-Марко до самого Лидо, естественного мола Венеции,
уходящего глубоко в море. Среди них покачивалась и гондола Аретино — также
убранная алым шелком, большая, но проворная. Разумеется, и ее felce (каютка)
снаружи была отделана атласом, а изнутри бархатом. От носа до кормы лодка сияла
золотой бахромой, радовала глаз причудливыми восточными вышивками. Но больше
всего очаровал Троянду ferri — гребешок-водорез на носу, который был не только
вызолочен, но и украшен страусовыми перьями и цветами; к тому же на ferri горел
драгоценными камнями щит с гербом нового патриция Аретино. Рукоять массивного
весла покрывала серебряная чеканка, а баркайоло, наряженный в бархат, шитый
золотом, являлся как бы частью великолепного сооружения. Это была поистине
роскошная гондола (некоторые состоятельные венецианцы даже разорялись на
отделке своих гондол!), и Троянда только теперь поняла, что имел в виду ее
возлюбленный, сказав однажды: «Что касается меня, то я хотел бы, чтобы после
моей смерти господь превратил меня в гондолу или хоть в навес к ней, а если это
слишком, то хоть в весло, в уключину или даже в ковш, которым вычерпывается
вода из гондолы». К тому же оказалось, что волшебник Аретино пригласил в свою
ладью самого Тициана и даму Корреджо, так что Троян да, возбужденная тем, что
ей предстояло вечером, и тем, что наконец-то удостоилась встречи с этими
великими людьми, не знала, куда девать себя от радости и смущения.
Впрочем, никто из окружающих не обращал на нее внимания —
разумеется, кроме Пьетро. Все зрители: знать, ремесленники, рыбаки, явившиеся в
залив на своих лодках, покрытых сетями и цветами, во главе со своим собственным
дожем (il Doge de`Nicolotti), — не отрываясь смотрели, как архиепископ
благословлял перстень и подавал его дожу Венеции.
Затем прелат вылил сосуд, полный святой воды, в море, и дож
величественным жестом бросил туда перстень, произнося древние, заветные слова:
«Море, мы обручаемся с тобой в знак нашего истинного и вечного господства!»
Ударила музыка, в воду охапками полетели цветы, и бирюзовая
соленая вода залива сделалась розово-алой и сладостно-благоуханной от великого
множества роз. Буцетавр, медленно развернувшись, торжественно двинулся в
обратный путь, а следом потянулись гондолы зрителей.
* * *
На взгляд Троянды, обряд закончился слишком быстро. Она
почему-то ощутила себя обманутой. Как, и это все?! Так долго ждали, столько
предвкушали… А может быть, ей так показалось потому, что она всем существом
своим ждала и предвкушала другое событие? Дай бог, чтобы эти ожидания не были
обмануты!
А Пьетро, и великий художник, и дама Корреджо были в
восторге. Донна Вероника даже прослезилась от умиления, в то время как Троянда
сидела в уголке, ощущая себя отчаянно одинокой и чужой всем этим людям, этому
блеску и буйному веселью. Где-то там, в заснеженных просторах, которых она
почти не помнила, была убита ее мать. И пусть это страшное событие произошло
чуть ли не пятнадцать лет назад, Троянде сейчас казалось, что ее отделяет от
него один-единственный миг.
Сердце Дашеньки стонало от горя, но ей пришлось выдержать и
медленное возвращение, когда густая золотая мишура гондол покрыла Большой
канал, и долгий, долгий обед… Троянда впервые оказалась за общим столом в доме
Аретино. Около полусотни обедающих собралось здесь, и Пьетро, окруженный
знатными особами, веселый, хмельной, хохочущий, торжественно восседал среди
них, далекий, как никогда. Троянда ела рассеянно, не ощущая вкуса, не без
удивления поглядывая на стайку молоденьких, хорошеньких женщин, одетых в
свободные одеяния, с роскошно убранными волосами, которые почему-то не сводили
с нее глаз, перешептываясь и пересмеиваясь. Словом, обед был истинным мучением,
которое длилось до тех пор, пока надменный, сдержанный Луиджи не позвал Троянду
от стола и не вывел в соседнюю комнату, где ее ждала женщина с безумными от
усталости глазами, нагруженная пухлым узлом.
Это была портниха, привезшая костюм, и при виде ее Троянда
первый раз за день перевела дух: ее замысел двинулся к осуществлению.
* * *
И Большая, и Малая площади, и прилегающие улицы, и Большой
канал были залиты разноцветными огнями. Всюду танцевали маски, и те, кто
смотрел с балконов на это зарево венецианского карнавала, на это море людей,
блестящее золотой чешуей, зелеными и голубыми крыльями, перьями всех цветов,
причудливыми и пестрейшими головными уборами, целыми волнами развевающихся во
все стороны лент, позументов, полотнищами атласа, бархата и парчи, поддельными
каменьями, сверкающими, как настоящие, и настоящими, блеск которых затмевал
огни, — уже не могли разобрать, кто как здесь одет. Сверху было видно только
удивительное сочетание красок, слышен только общий веселый гул, и в конце
концов начинало казаться, что это одно тысячеголовое, пестрое, восхитительное,
многоцветное существо мечется внизу. Процессии, одна другой ярче, с фонарями,
хоругвями, знаменами, вызывали восторг, рукоплескания, крики — и растворялись в
толпе масок. Маски слонялись тысячами, скапливаясь кое-где до такой степени,
что между ними действительно яблоку нельзя было упасть.
Все вышедшие на улицу, даже священники, настоятель
капуцинов, папский нунций, почтенные матроны, маленькие дети, уличный сброд,
были в масках. В эти дни царила полная свобода, князь и солдат, куртизанка и
догаресса — все равны; всякий может выбранить любую маску. Там и сям мелькали
французы, адвокаты, калабрийцы, мавры, крестоносцы, святые, испанские солдаты;
все пело, играло, танцевало, кричало, рукоплеща или освистывая тот или иной
костюм. Было из чего выбирать: ведь на узких улочках кругом Большой площади, да
и на самой Мерчерие все лавки сегодня торговали только костюмами, немыслимыми
головными уборами и масками. Ведь в этой толчее отрывались пуговицы, кружева и
оборки, трещали по швам камзолы и корсажи, слетали шляпы и пряжки,
подламывались каблуки, падали наземь ленты, мялись юбки… Словно бы какое-то
безумие захватывало всех, и самые знатные дамы, обнаружив дыру, или
оборвавшийся шлейф, или лопнувший рукав на платье, которое неделю, стежочек к
стежочку, шила и украшала золотым кружевом дорогая портниха, спешили сменить его
в первой попавшейся лавчонке на дешевое, полотняное, до того накрахмаленное,
что оно стояло колоколом и грохотало при каждом движении, но столь раскрашенное
и обвитое «золотой» и «серебряной» мишурой, что, казалось, всех сокровищ
испанской короны будет мало, чтобы заплатить за этот блеск!
