— Да-да, ты сама видишь: ее уловки не больно-то
разнообразны. Но хоть я тогда еще ничего о ней не знал, а все же не хотел брать
ее обратно. Меня поддерживал Луиджи, но Лазарио просто из кожи вон лез,
заступаясь за Джилью. Они тогда жили вместе, эти двое моих содомистов, и,
казалось, никто им больше не нужен.
Я ничего не имел против. Что с того, что кому-то не нравится
любовь двух мужчин? Я с недоверием смотрю на тех молодых людей, которые после
четырнадцати лет все еще остаются девственниками, а с кем они занимаются
любовью — с мужчиной или женщиной, — они выбирают сами. Я и заподозрить не мог,
что… Ну ладно. Лазарио меня уговорил, Вероника Гамбарра тоже руку приложила:
эта святая женщина почему-то любила нашу потаскушку, будто младшую сестру. В
конце концов Джилья водворилась здесь — умирать, разумеется — и я был настолько
глуп, что поверил ей. Тем более что доктор подтвердил: у нее и впрямь чахотка.
Знаю, ты считаешь меня вульгарным развратником, но я тринадцать месяцев
изображал из себя самую заботливую сиделку! К тому времени, как Джилья
выздоровела, она настолько забрала в свои руки и меня, и всех домашних, и
Лазарио, и даже с Луиджи помирилась, что мы все вместе благодарили бога за ее
спасение.
Не скажу, что мы все время миловались и целовались: мы ссорились,
спорили, да как! Чуть не дрались!
Джилья никогда не стеснялась в выражениях, но это только
подстегивало мои чувства. К тому же она умна — чертовски умна! Вот был такой
случай… В то время я жил еще не здесь, не в этом дворце, но уже присмотрел его
для себя и яростно торговался с бывшим хозяином, чтобы купить эту древнюю груду
камня, содержать которую ему было не по карману. У меня был один соперник…
теперь его уже нет. Я его так отхлестал в своих giudizii, что он счел за благо
покинуть Венецию! — объявил Аретино. — Но прежде он был человек могущественный
и строил мне козни где только мог. И насмехался на каждом углу. Ну, купил я
палаццо и первый раз явился сюда хозяином. Естественно, масса народу собралась
поглядеть на это событие. Я вышел из гондолы, будто король, в сопровождении
свиты… и вдруг нога моя подвернулась — и я упал чуть ли не на первой же
ступеньке, да так ушиб колено, что и подняться не мог.
«Ужасное предзнаменование!» — услышал я выкрики из толпы
зевак, а потом — ехидный голос моего соперника: «Этот дворец не для Аретино,
вот и не желает его принять как хозяина!» А я лежал — и встать не мог от боли,
и думал, что опозорен навеки… Прошла какая-то минута, но мне она показалась
вечностью. И вдруг Джилья, склонившись, шепнула мне: «Цезарь! Африка!» — и меня
осенило. Цезарь! Ну конечно! Я вспомнил историю: высаживаясь на берег Африки,
чтобы следовать за остатками республиканской армии, великий Цезарь упал — и тут
же, не растерявшись, крикнул: «Африка, я держу тебя!» Он гениально обратил в свою
пользу случай, который другие могли бы дурно истолковать. И я последовал его
примеру и заорал: «Мой новый дом! Ты мой! Я держу тебя!» — после чего толпа
разразилась криками восторга, а я поднялся и пошел дальше, обнимая Джилью. Не
могу высказать, как я был ей благодарен. И это стократно усилило мою
привязанность к ней. Да, я любил ее — почему я должен это скрывать? И она
говорила, что любит, и даже все время твердила, что мы должны пожениться. Я
только хохотал в ответ, но она настаивала. Конечно, я не сдался, но эта ее
настойчивость, оказывается, была только дымовой завесой. Канюча, чтобы я повел
ее к алтарю, она тем временем совратила Лазарио.
Ну, скажу я вам! — хлопнул себя по коленям Аретино с
искренним восхищением. — Затащить в постель убежденного содомита — это же надо
ухитриться! Причем они оба действовали так хитро и ловко, так таились, что даже
ревнивый Луиджи ничего не заподозрил, пока преступные любовнички не сбежали,
изрядно обчистив при этом мои карманы.
Долго моя душа хранила следы удара, который нанесла эта
двойная измена! Я любил Джилью и впрямь как жену, а Лазарио — как родного сына.
Я ведь взял его в дом совсем мальчишкой… Не скоро я пришел в себя. С меня кожа
слезала от горя! Но я вырвал Джилью и ее пособника из сердца. С тех пор мне
нравились совсем другие женщины. Я полюбил покорную нежность, беззаветную
преданность, всетерпение и всепрощение. Клянусь, я искренне ненавидел ее и,
если бы никогда не увидел больше, был бы просто счастлив! И если бы ее сбросили
тогда в канал, я бы ничуть не раскаивался. Она только получила бы по заслугам!
Но ты притащила ее в дом, ты вылечила ее… и когда эти зеленые глаза заглянули в
мои, мне почудилось, будто передо мною — сочное, горячее огненно-острое жаркое
с чесноком и томатами, в то время как я ел только вареное пресное мясо.
Троянда на миг крепко сжала ресницы. Вареное пресное мясо —
это, надо думать, она. А огненно-острое жаркое — конечно, Джилья…
— Сам не пойму, откуда у нее такая власть надо мной! —
развел руками Аретино, глядя на Троянду так, словно искал у нее сочувствия. — Я
презираю ее, я знаю ей цену, но, как только она начинает бранить меня, я просто
сам не свой, так хочу ее. Да какая она Лилия? Ее следовало бы назвать Репейник,
Колючка! Ты должна понять меня. Джилья больше никогда не одурачит меня, но она
такая же часть моей жизни, как… как мои книги, и деньги, и друзья, и этот дом,
и Аретинки… как ты, Троянда!
Она почувствовала, что уголки ее губ слабо дрогнули в
подобии усмешки. Ну, спасибо: Аретино все же назвал ее частью своей жизни —
хоть и в последнюю очередь. Стало быть, он теперь намерен делить себя между
лилией и розой? Ее всю так и передернуло, и это не укрылось от глаз Аретино,
который был несказанно поражен.
— Я совершенно не обязан был оправдываться перед тобою, —
буркнул он. — Мои женщины должны принимать меня таким, какой я есть.
Его женщины!.. Троянда сама не знала, чего было в ее порыве
больше: брезгливости или страха, что ее тайна будет открыта, — но она снова
отпрянула от протянутых рук Аретино.
— Вот как? — проговорил он холодно. — Ты желаешь ссоры? Ты,
верно, забыла, что я — свободный человек! Homo libero per la graziadi Dio! Я
делаю только то, что хочу, — но и другим предоставляю право быть свободным.
Сегодня ты сама отталкиваешь меня — ну что ж, я не переступлю этого порога,
пока ты меня сама не позовешь.
И, не взглянув более на фигуру, скорчившуюся в углу, он
вышел так стремительно, что Троянда не успела бы его окликнуть, даже если бы
захотела. А может быть, это он не хотел дать ей такой возможности…
Глава 10
Лепестки на траве
Всю ночь до утра Троянда просидела в темноте, потому что
Аретино унес подсвечник, но и после, когда рассвело, ей чудилось, будто она
пребывает в глухом мраке, словно Пьетро унес с собою весь свет мира.
