Сквозь залитые слезами растопыренные пальцы, которыми
Аретино закрывал лицо, проглянул блестящий глаз.
— Мой ли это ребенок?! — потрясенно переспросил Аретино,
опуская руки. — Ты что — изменяла мне?!
— Нет, нет, Пьетро! — вскричала Троянда в ужасе от того, как
он понял ее слова. — Я не изменяла, я сама не знала…
— Неужели и тебе удалось совратить содомита? — перебил ее
Пьетро. — Что, ты думала, что Луиджи тебя обрюхатил? Или кто? Кто, я
спрашиваю?! Ты ведь никого больше не видела, только меня да его. Или кто-то из
слуг похаживал к тебе украдкой?
Он в ярости схватил за руку беспомощно распростертую
женщину, но вдруг опомнился — и выражение раскаяния и жалости сменило судорогу
ненависти на его лице:
— Прости меня, Троянда. Какое это имеет теперь значение!
Ребенок умер… Но ты не должна была так казнить себя! Я понимаю: ты
раскаивалась. Но неужели ты думала, что я смогу быть жестоким к тебе?! Да что
бы ты ни сделала… Кто из нас не грешен! Ты могла бы солгать — я бы поверил. Я
бы охотно поверил, что он мой, и любил бы его, как люблю каждого из этого
десятка мальчишек и девчонок, которые бегают по моему дому и путаются в ногах у
всех. Черт их знает, может быть, и другие Аретинки лгали мне и это тоже не мои
дети, но я люблю их всех: черноглазых, голубоглазых, смуглых, розовых…
Я бы даже ребенка Моллы любил, хоть он был бы, конечно,
черен как смоль!
— Мол-лы?.. — выдохнула Троянда. — Так она тоже…
— Это было еще до тебя, — отмахнулся Аретино. — Правда, я
сказал ей, что выгоню ее вон, если она понесет и родится черный младенец. Вот
она и скрывалась: хотела, наверное, увидеть, кто родится, и если бы это был
черномазый, она спрятала бы его и убила, а белого с торжеством показала бы мне.
Слезы бежали по вискам Троянды, стекали в траву и
впитывались в землю. И кровь ее уже впиталась в землю — как кровь Моллы.
Бедная, бедная… как же она страдала, как мучилась. Никто не поймет ее так, как
Троянда, — никто!
— О Молла… — всхлипнула она. — Я ведь тоже хотела так же!
— Как? — нахмурился Аретино. — Неужели и ты боялась, что у
тебя родится черный младенец? Ты что же, спуталась с мавром?!
— Нет! — выкрикнула Троянда, и рыдания затрясли ее тело. —
Не с мавром, а с дьяволом!
* * *
Аретино замер с открытым ртом. Потом с усилием пошевелил
губами:
— С дьяволом?..
— Да!
Троянда знала, что все кончено, что все для нее закончится
сейчас навеки, но больше таить своего греха не могла:
— Ты никогда не спрашивал, почему я, монахиня, досталась
тебе уже не девственной. Не знаю, что сказала тебе мать Цецилия: может быть,
что на меня напали разбойники или еще кто-то изнасиловал меня. Да, меня
изнасиловали, но это был не человек! Однажды ночью ко мне в келью явился дьявол
и осквернил меня. Я хотели повеситься, да веревка оборвалась. Мать Цецилия
уговорила меня забыть… забыться… и на другой день я уже принадлежала тебе. Ну
как я могла знать, от кого понесла: от тебя — или от того чудовища в багровом
плаще, которое терзало меня всю ночь?!
Выкрикнув это, Троянда с испугом уставилась на Аретино,
который пятился, пятился от нее, пока не наткнулся на чашу фонтана. Троянда
думала, что он сейчас повернется и ринется наутек, крестясь и оглашая округу
воплями: «Изыди, сатана!» — но Пьетро сполз на землю, запрокинул голову… и
истерически захохотал.
Захохотал!
Он смеялся, утирая слезы, он что-то говорил, но давился
словами, смехом и слезами, и немалое прошло время, прежде чем Троянда
разобрала:
— Девочка моя! Бедная моя девочка! Ну и глупа же ты была,
бедняжка! Да неужели ты до сих пор не поняла, что и тогда, в келье, и потом, в
нашей роскошной постели, с тобою был я… только я! Я хотел тебя — и получил. А
красный плащ, и подвязка, и все такое — ну это просто… просто… — Он с некоторым
смущением пожал плечами: — Ты же знаешь, как я люблю всякие представления!
* * *
Троянда закрыла глаза, глубоко вздохнула. Ни одной мысли не
было у нее в голове, ни одно чувство не отягощало сердце. Холод, могильный
холод…
Открыв глаза, она чуть потянулась — и пальцы ее коснулись
рукояти кинжала, отброшенного Пьетро. Лезвие было слегка запачкано кровью там,
где этот кинжал перерезал пуповину. Кровь ее ребенка…
— Троянда! Нет! Не надо! — вскричал Аретино, бросаясь к ней,
но ее рука и кинжал оказались проворнее.
Венеция, 1540 год
Глава 11
Подарок для папского посланника
— Единственное чудо, которое меня трогает и по поводу
которого я готов провозгласить свое credo quia absurdum, — «чудо» с Фомой
Аквинским и куртизанкой, которую прислали братья, чтобы соблазнить аскета и
отвлечь от мыслей о монашестве. Но Фома устоял… Вот истинное чудо! — хохотал,
постукивая по столу давно пустым кубком, веселый лысый человек, одетый в
дорогую zimarra из фиолетового атласа, отороченную таким пышным мехом, словно
на улице стоял ветреный февраль, а не веселый жаркий июнь.
— Вы бы не устояли, благочестивый отче, это всем известно, —
резко перебила его дама — очевидно, дукесса, судя по ее малиновому атласному
платью и тяжелому берету, украшенному страусовым пером и бесценным рубином.
Дама была не слишком молода, однако обладала живым, ярким лицом, которое
привлекало взоры собравшихся мужчин, и хотя многие уже не раз побывали в ее
постели, они с охотою воротились бы туда еще не раз, стоило привередливой
красавице только дать знак. Но сейчас она была слишком озабочена, и огонек,
горевший в ее жгучих черных глазах, был огоньком не соблазна, а тревоги.
— Успокойтесь, прекрасная донна, — пробормотал лысый
толстяк. — Мы что-нибудь придумаем… для этого мы сюда и собрались.
— Ну так давайте начинать думать! — воскликнула «прекрасная
донна» нетерпеливо. — Пока же мы только хихикаем да болтаем!
— Синьора права, — кивнул человек, сидевший во главе
большого стола, уставленного напитками и кушаньями. — Мы собрались сюда не
только для взаимного лицезрения и приятных бесед. Положение наше серьезно.
Очень серьезно!
