— Очень может быть, — равнодушно отозвался Джироламо. — Ваши
взоры, святой отец, устремлены к небесам, а мои — на грешную землю. В то время,
как вы любовались «полетом ангела» (а ведь всякое жонглерство — деяние скорее
бесовское!), я наблюдал за двумя щедро позолоченными сосудами греха. Право,
язык венецианок чрезмерно свободен, а поведение их — легкомысленно. Бьюсь об
заклад, что это были куртизанки! Я слышал, будто недавно сенат решил обложить
налогом всех куртизанок республики. Представьте себе, святой отец, перепись
показала цифру в одиннадцать тысяч! Ужасные времена! Как мы далеки от святости!
Как мы удалились от справедливости! Будущее потомство едва ли поверит тому
пожару разврата, который пожирает народ!
— Да, мир — это поле соблазна, где враг рода человеческого
полной рукою сеет свои плевелы, — философски отозвался священник, однако унять
Джироламо было непросто.
— Но ведь чтобы нарядить и убрать всех этих женщин, всех
этих куртизанок, да и патрицианок, которые тоже погрязли в разврате и роскоши,
сколько нужно золота, сколько жемчуга, сколько зеркал, сколько мехов и
драгоценных камней!
Ну что же, Венеция очень богата, — с той же смиренной
интонацией молвил священник. — Очень богата. Венецианская монета обращается
всюду; даже в Азове у татар, даже в Китае она имеет право гражданства. Вене
цианские дукаты и дукателло, маркичио, николо, гроссы, квартаролло, гинокиелло,
меццанино, цехины известны в целом мире! Войска Венеции, предводимые
гениальными вождями, разбивают неприятеля всюду, где он подымается против льва
святого Марко. Республика растет и крепнет, всевозможные сокровища
притягиваются к ней отовсюду…
— И вместе с этими сокровищами в цветущий организм ее
мало-помалу проникает яд! — сурово перебил Джироламо. — Вот уж не предполагал,
отец Гвидо, что встречу в вашем лице столь пылкого апологета этих растленных
нравов!
— Насколько я помню, о нравах мною не было сказано ни слова,
— мягко, но непреклонно возразил отец Гвидо. — А что касается пылкости… да,
согласен, однако не забывайте, синьор Джироламо: Венеция — моя родина.
— Вот как? — с расстановкой произнес Ла Конти. — Я этого не
знал… а если и знал, то забыл… жаль, жаль… И что же, у вас здесь есть
родственники?
— Был старший брат, однако несколько лет назад я утратил с
ним связь и ничего не знаю о его судьбе. Возможно, он умер. Впрочем, в таком
случае меня известили бы его душеприказчики: ведь я, точнее, Святая
Католическая Церковь в моем лице, его единственный наследник. Скорее всего
Марко, а он купец, отправился куда-то на торги.
— И давно вы не были в Венеции? — спросил Джироламо голосом,
заметно смягчившимся после сообщения Гвидо о предполагаемом наследстве: ведь
Джироламо Ла Конти отождествлял со Святой Католической Церковью, которая
когда-нибудь получит богатства Марко Орландини, его святейшество папу римского
— своего, мягко говоря, дядюшку, — а через него и себя самого.
Двадцать лет, — печально ответил священник. — Я был совсем
ребенком, когда умер отец и меня увезли в Рим, в обитель. Как ни странно, мы
жили недалеко отсюда. Я смутно помню аббатство Мизерикордия, и мне кажется, оно
не было в ту пору таким большим. По-моему, Верхний монастырь построен позднее.
— Позднее, — согласился Джироламо. — И роскошнее, вы не
находите?
— Наши покои на редкость удобны, — дипломатично выразился
Гвидо. — Но это и понятно: нас ведь ждали, к нашему приезду готовились.
— Ужин был отменный, вино — тоже. — В голосе Джироламо
слышалось явственное мурлыканье. Впрочем, он тотчас спохватился: — Надо
надеяться, этой Цецилии Феррари, о проделках которой я столько слышал, не
взбредет в голову проверять стойкость наших обетов?
Вот будет забавно обнаружить в своей постели какого-нибудь
распутного ангелочка! Но если так… Цецилию Феррари ждет очень горькое
разочарование. Меня, Джироламо Ла Конти, голыми, пусть и хорошенькими, ручка ми
не возьмешь!
— Аббатиса произвела на меня впечатление весьма умной
женщины, — вновь проявил дипломатичность Гвидо, и только очень внимательный
слушатель мог бы различить легкое дуновение иронии в этом уклончивом ответе. —
Впрочем, нам скоро предстоит узнать, так ли это.
— Предлагаете отправиться в объятия Морфея, отец мой? Ну что
ж, будем надеяться, меня там не ждет никаких других объятий… — Джироламо
хихикнул. — А неплохо я придумал — поговорить в исповедальне, да? Не
сомневаюсь, что эта хитренькая аббатиса следит за каждым нашим шагом и в
комнатах наших есть какие-нибудь слуховые трубы или что-то в этом роде. Поэтому
все беседы, касающиеся нашей миссии, будем вести в этой исповедальне: она самая
отдаленная и уединенная.
— Весьма разумно, — согласился священник. — Ну что же,
кажется, и в самом деле пора спать. Идемте.
Занавеси заколыхались и раздвинулись, и две фигуры — одна в
мирском платье, бесформенная, приземистая, другая в сутане, высокая, стройная,
— обменялись полупоклонами и направились к выходу из исповедальни.
* * *
Какое-то время в комнате было пусто, а темноту слабо
рассеивал лишь огонек свечи перед статуей мадонны. Потом огонек задрожал,
заколебался, словно от резкого сквозняка. Статуя качнулась… резко, но бесшумно
повернулась вокруг своей оси, открыв щель в стене, довольно узкую, так что
женщина, которая в эту щель протискивалась, едва в ней не застряла, хоть и была
стройна и худощава.
Наконец она пробралась в исповедальню и, нажав тайную
пружину, вернула статую на место. Очевидно, там, где она только что находилась,
было душно и жарко, потому что женщина стащила с себя чепец и с наслаждением
встряхнула густой массой своих тяжелых черных волос.
— Не стоит так спешить, синьор Джироламо, — ядовито шепнула
она, обращаясь к двери. — Никто вас не ждет в постели, которую, конечно,
придется стирать и проветривать после того, как там полежит ваше зловонное
тело! А вам, святой отец, — голос ее сделался медоточивым, — большое спасибо за
добрые слова. «Аббатиса — умная женщина!» — передразнила она. — Будем надеяться,
что вы правы! И впредь, надеюсь, вы станете поверять друг другу секреты именно
в этой, самой удаленной и укромной, исповедальне! Очень, очень прошу вас об
этом!
И Цецилия Феррари, на мгновение склонившись перед мадонной,
недавно оказавшей ей значительную услугу, торопливо пошла к выходу, не заботясь
о том, чтобы спрятать распущенные волосы. Скоро полночь, все давно спят, кто ее
увидит? Однако, несмотря на эту глухую пору, у Цецилии была еще масса дел,
причем одно неотложнее другого. Но раньше всех Троянда. Надо полагать, она уже
готова.
* * *
