Он протянул руку и рванул ворот багряного, чувственного
плаща, который плотно окутывал грудь и плечи Цецилии. Но не зрелища нагого
женского тела искал он! Стоило ему увидеть полоску черной ткани и вообразить на
месте Цецилии другую женщину, тоже одетую в черное, представить ее нежное лицо,
свежие губы, расцветшие стыдливым румянцем щеки, заставить себя увидеть не
черные, а серо-голубые, прозрачные, словно редкостный агат, глаза, окаймленные
длинными ресницами, — и Цецилия ощутила, как извергся в нее всевластный,
желанный, непостижимый и недостижимый Пьетро Аретино. Великолепный кавалер,
который сегодня прощался с нею для того, чтобы взять к себе другую даму,
сорвать другой цветок с этой же клумбы, заманить другую птичку из этого же
гнезда!
И она тихонько вздохнула, поняв: ее звезда на небосклоне
этого мужчины, самого привлекательного из венецианцев, если и не закатилась
вовсе, то поблекла настолько, что Аретино вряд ли разглядит ее среди других. Но
нет, все-таки она была счастливее других, покинутых им: она еще нужна ему,
пусть не для постели, но как поставщица постельных утех, как сводня, как некое
связующее звено между ним и той, которую он вожделел ныне так неутомимо и
страстно, как… как всех несчетных красавиц, бывших в разное время его
любовницами. Каждая из них была любовью, каждая из них сияла звездой, каждая
могла считать себя единственной! Иначе он не мог, Пьетро Аретино…
* * *
Цецилия вздохнула, приходя в себя, и пробормотала сквозь
зубы проклятие своей печальной задумчивости. Это надо же! Она все еще полулежит
в кресле, как последняя дура, с разведенными ногами, а Пьетро уже давно
застегнул штаны и с плохо скрываемой усмешкой разглядывает ее усталые прелести!
Путаясь в просторных одеяниях, она быстро вскочила и, бросив
ледяной взор на любовника, схватила со стола маленький стеклянный колокольчик.
Тотчас вслед за мелодичным треньканьем распахнулась дверь и
на пороге встала монахиня в чепце и переднике, скромно перебирая четки и
потупив глаза.
— Вы звали, синьора?
— Да, — высокомерно обронила Цецилия. — Проводи синьора
Аретино, да не через двор, а через сад.
Монахиня кивнула и сделала приглашающий жест.
После небрежного поклона посетитель покинул приемную.
Цецилия рванула с плеч багряный плащ, в котором ей было
нестерпимо жарко, и поразилась внезапно воцарившемуся сумраку. То ли с уходом
Аретино и впрямь закатилось для нее солнце радости, то ли тьма спустилась в
приемной потому, что под ярким плащом оказалось черное одеяние аббатисы…
У Цецилии кипели на глазах слезы, когда она привычно
заталкивала под унылый чепец роскошь своих лоснящихся кудрей. Сердито отерев
глаза краем ладони, с ненавистью оглядела приемную. Она желала бы увидеть здесь
материи самых ярких цветов — желтые, зеленые красные, — льющиеся, как жидкий
пламень, море шелка, бархата, атласа и небрежно брошенные на них перламутровые
веера, веера из дорогих перьев, целые гирлянды великолепных цветов, жемчужные
ожерелья и бог знает что еще, чему не сразу подберешь имя! А вместо этого. .
Огромные, резного дерева шкафы, собрание редких манускриптов и инкунабул. О да,
у Цецилии весьма внушительная тюрьма! Она вспомнила о золоте, которое, уходя,
бросил ей Пьетро, и на сердце слегка потеплело.
Чтобы окончательно улучшить настроение, Цецилия решила
непременно посетить сегодня ночью некую пустую келью с секретным окошечком и
полюбоваться тем, что будет вершиться по воле выдумщика Пьетро. И улыбка взошла
на ее уста, и, случись кому-то постороннему увидеть это вдохновенное,
улыбающееся лицо, он решил бы, что, несомненно, сама мадонна, на изображение
которой задумчиво смотрела Цецилия Феррари, озарила ей душу благодатью!
* * *
Вечером она посетила трапезную Нижнего монастыря и
снисходительно раздвинула губы в улыбке, когда юные девушки наперегонки
бросились к ней, норовя очутиться ближе, и коснуться тончайшего черного шелка,
из которого было сшито ее платье (в отличие от их, грубошерстных), и поглазеть на
золотой крест и бриллиантовые четки, в которых кое-где были вставлены изумруды,
и вдохнуть сладкий розовый запах, который всегда окружал аббатису, будто
душистое облако.
А потом она села и протянула руку для поцелуя, искоса
оглядывая разгоряченные девичьи лица с улыбкой, которая надежно скрывала ее
мысли: «Почему глупость юности так приманчива для мужчин?!» К сожалению, дело
было вовсе не в глупости, а в свежести юности, и когда одна из воспитанниц,
забывшись, позволила себе слишком громко шепнуть подружке: «У нее губы
накрашены, клянусь святой мадонной!» — Цецилия едва сдержалась, чтобы не
пожелать вслух ее тугим и алым губам навеки покрыться коростой.
Мысленно приметив востроглазую болтушку, будущему которой
отныне, уж конечно, было не позавидовать, она наконец-то бросила взор на
молоденькую сестру-воспитательницу, скромно стоящую поодаль:
— Девочки слишком уж разошлись, сестра Дария.
— Да, матушка, — проронила та, не поднимая глаз и не делая
никаких попыток навести порядок.
Цецилия едва заметно перевела дух. «Матушка! Ну, я тебе это
припомню!..»
— Может быть, я ошибаюсь, конечно, но, по-моему, я уже
доводила до сведения сестер-воспитательниц, чтобы меня называли «ваше
преосвященство»!
Да, ма… ваше преосвященство, — покорно повторила
сестра-воспитательница, и от звука гневного голоса настоятельницы на лице ее
выразился откровенный испуг.
Цецилия любила, когда ею восхищались, — но еще больше любила,
когда ее боялись. Она прекрасно знала, что и сестра Дария, и все другие считают
опасным чудачеством это требование, ведь «ваше преосвященство» — кардинальское
звание, звание мужчины! Однако в своем монастыре Цецилия Феррари была не только
кардиналом, но и богиней, и императрицей, и святой, она издавала здесь законы,
она имела единоличное право казнить и миловать, и пожелай она, простая
аббатиса, чтобы ее титуловали «ваше святейшество» и целовали туфлю, как папе
римскому, кто посмел бы ей воспротивиться? Ослушницы же, если таковые
находились, тотчас же отсылались на задний двор с напутствием попросить у
сестры Марцеллы десяток хороших плетей. Но Дария… Вообще-то очень даже неплохо,
что ослушницей оказалась именно сестра Дария, ведь иначе нужен был бы приличный
предлог для перевода ее в Верхний монастырь, а теперь никакого предлога не
нужно.
