Они вскочили и побежали все в разные стороны, спотыкаясь в
темноте о корни деревьев и путаясь в диком винограде. Ослепительно сверкала
молния, грохотали раскаты грома. И вдруг хлынул проливной дождь, и поднявшийся
ураган погнал его по земле полосой. Мальчики что-то кричали друг другу, но рев
ветра и раскаты грома совсем заглушали их голоса. Наконец один за другим они
добрались до навеса и забились под него, озябшие, перепуганные и мокрые хоть
выжми; но и то уже казалось им хорошо, что они терпят беду все вместе. Старый
парус хлопал так яростно, что разговаривать было нельзя, даже если б им удалось
перекричать все другие шумы. Гроза бушевала все сильней и сильней, и вдруг
парус сорвался, и порыв ветра унес его прочь. Мальчики схватились за руки и
побежали, то и дело спотыкаясь и набивая себе шишки, под большой дуб на берегу
реки. Теперь гроза была в полном разгаре. В беспрерывном сверкании молний,
загоравшихся в небе, все на земле становилось видно отчетливо, резко и без
теней: гнущиеся деревья, волны на реке и белые гребни на них, летящие хлопья
пены, смутные очертания высоких утесов на том берегу, едва видные сквозь
бегущие тучи и пелену косого дождя. Чуть не каждую минуту какое-нибудь
гигантское дерево, не выдержав напора бури, с треском рушилось, ломая молодую
поросль, а непрерывные раскаты грома грохотали, как взрывы, сильно,
оглушительно и так страшно, что сказать нельзя. Гроза разыгралась и грянула с
такой силой, что, казалось, вот-вот разнесет остров вдребезги, сожжет его,
зальет до верхушек деревьев, снесет ветром и оглушит каждое живое существо на
нем, – и все это в одно и то же мгновение. Страшно было в такую ночь оставаться
под открытым небом.
Но в конце концов битва кончилась, войска отступили,
угрожающе ворча и громыхая в отдалении, и на земле снова воцарился мир.
Мальчики вернулись в лагерь, сильно напуганные; оказалось, что большой платан,
под которым они устроили себе постели, лежал вдребезги разбитый молнией, и
мальчики радовались, что их не было под деревом, когда оно рухнуло.
Все в лагере было залито водой, и костер тоже, потому что,
по свойственной их возрасту беспечности, мальчики и не подумали чем-нибудь
прикрыть огонь от дождя. Было от чего прийти в отчаяние, так они промокли и
озябли. Они красноречиво выражали свое горе; но скоро обнаружилось, что огонь
ушел далеко под большое бревно, в том месте, где оно приподнималось,
отделившись от земли, и от дождя укрылась тлеющая полоска в ладонь шириной.
Мальчики терпеливо раздували огонь и подкладывали щепки и кору, доставая их
из-под сухих снизу бревен, пока костер не разгорелся снова. Тогда они навалили
сверху толстых сучьев, пламя заревело, как в горне, и мальчики опять
повеселели. Они высушили вареный окорок и наелись досыта, а потом до самого
рассвета сидели у костра, хвастаясь и приукрашивая ночное происшествие, потому
что спать все равно было негде – ни одного сухого местечка кругом.
Как только первые лучи солнца прокрались сквозь ветви,
мальчиков стало клонить ко сну, они отправились на отмель и улеглись там.
Мало-помалу начало припекать солнце, и они нехотя поднялись и стали готовить
завтрак. После еды они раскисли, едва двигались, и им опять захотелось домой.
Том это заметил и принялся развлекать пиратов чем только
мог. Но их не прельщали ни шарики, ни цирк, ни купанье, ничто на свете. Он
напомнил им про важный секрет, и это вызвало проблеск радости. Пока этот
проблеск не угас, Том успел заинтересовать их новой выдумкой. Он решил бросить
пока игру в пиратов и для разнообразия сделаться индейцами: Им эта мысль
понравилась – и вот, не долго думая, все они разделись догола, вымазались с ног
до головы полосами грязи, точно зебры, и помчались по лесу, собираясь напасть
на английских поселенцев. Все они, конечно, были вожди.
Потом они разбились на три враждебных племени и бросались
друг на друга из засады со страшными криками, убивая врагов и снимая скальпы
тысячами. День выдался кровопролитный и, значит, очень удачный.
Они собрались в лагере к ужину, голодные и веселые, но тут
возникло затруднение: враждебные племена не могли оказывать друг другу
гостеприимство, не заключив между собой перемирия, а заключать его было просто
невозможно, не выкурив трубки мира. Никакого другого пути они просто не знали.
Двое индейцев пожалели даже, что не остались пиратами. Однако делать было
нечего, и потому, прикинувшись, будто им это очень нравится, они потребовали
трубку и стали затягиваться по очереди, как полагается, передавая ее друг
другу.
В конце концов они даже порадовались, что стали индейцами,
потому что это их кое-чему научило: оказалось, что теперь они могут курить
понемножку, не уходя искать потерянный ножик, – их тошнило гораздо меньше и до
больших неприятностей дело не доходило. Как же было упустить такую великолепную
возможность, не приложив никаких стараний. Нет, после ужина они опять
попробовали курить, и с большим успехом, так что вечер прошел очень хорошо. Они
так гордились и радовались своему новому достижению, будто сняли скальпы и
содрали кожу с шести племен. А теперь мы их оставим курить, болтать и
хвастаться, так как можем пока обойтись и без них.
Глава 17
Зато никто во всем городке не веселился в этот тихий
субботний вечер. Семейство тети Полли и все Гарперы облачились в траур,
заливаясь слезами неутешного горя. В городе стояла необычайная тишина, хотя,
сказать по правде, в нем и всегда было довольно тихо. Горожане занимались
своими делами с каким-то рассеянным видом и почти не разговаривали между собой,
зато очень часто вздыхали. Для детей субботний отдых оказался тяжким бременем.
Им совсем не хотелось играть и веселиться, и мало-помалу всякие игры были
брошены.
К концу дня Бекки Тэтчер забрела на опустевший школьный
двор, не зная, куда деваться от тоски. Но там не нашлось ничего такого, что
могло бы ее утешить. Она стала разговаривать сама с собой:
– Ах, если б у меня была теперь хоть та медная шишечка! Но у
меня ничего не осталось на память о нем! – И она проглотила подступившие слезы.
Потом, остановившись, она сказала себе:
– Это было как раз вот здесь. Если бы все повторилось снова,
я бы этого не сказала, ни за что на свете не сказала бы. Но его уже нет; я
никогда, никогда, никогда больше его не увижу.
