– Так вот, видишь ли, как было дело. Старая хозяйка – это
мисс Уотсон – все ко мне придиралась, просто жить не давала, а все-таки
обещала, что в Орлеан меня ни за что не продаст. Но только я заметил, что
последнее время около дома все вертится один работорговец, и стал беспокоиться.
Поздно вечером я подкрался к двери, – а дверь-то была не совсем прикрыта, – и
слышу: старая хозяйка говорит вдове, что собирается продать меня в Орлеан
[3], на
Юг; ей бы не хотелось, но только за меня дают восемьсот долларов, а против такой
кучи денег где же устоять! Вдова начала ее уговаривать, чтобы она меня не
продавала, только я-то не стал дожидаться, чем у них кончится, взял да и дал
тягу.
Спустился я с горы; думаю, стяну лодку где-нибудь на реке
выше города. Народ еще не спал, вот я и спрятался в старой бочарне на берегу и
стал ждать, пока все разойдутся. Так и просидел всю ночь. Все время кто-нибудь
шатался поблизости. Часов около шести утра мимо начали проплывать лодки, а в
восемь или девять в каждой лодке только про то и говорили, что твой папаша
приехал в город и рассказывает, будто тебя убили. В лодках сидели дамы и
господа, ехали осматривать место убийства. Иной раз лодки приставали к берегу
для отдыха, прежде чем переправиться на ту сторону; вот из разговоров я и узнал
про убийство. Мне было очень жаль, что тебя убили, Гек… Ну теперь-то, конечно,
не жалко.
Я пролежал под стружками целый день. Есть очень хотелось, а
бояться я не боялся: я знал, что вдова со старой хозяйкой сразу после завтрака
пойдут на молитвенное собрание и там пробудут целый день, а про меня подумают,
что я еще на рассвете ушел пасти коров: хватятся меня только вечером, как
стемнеет. Остальная прислуга меня тоже не хватится, это я знал: все улизнули
гулять, пока старух дома нету.
Ну ладно… Как только стемнело, я вылез и пошел по берегу
против течения, прошел, должно быть, мили две, а то и больше, – там уж и домов
никаких нет. Тогда я решил, что мне делать. Понимаешь, если бы я пошел пешком,
меня выследили бы собаки; а украсть лодку и переплыть на ту сторону – лодки
хватятся, узнают, где я пристал на той стороне, и найдут мой след. Нет, думаю,
для меня самое подходящее дело – плот: он следов не оставляет.
Скоро, вижу, из-за поворота показался огонек. Я бросился в
воду и поплыл, а сам толкаю перед собою бревно. Заплыл на середину реки,
спрятался среди плывущих бревен, а голову держу пониже и гребу против течения –
жду, пока плот подойдет. Потом подплыл к корме и уцепился за нее. Тут нашли
облака, стало совсем темно, я вылез и лег на плоту. Люди там собрались на
середине, поближе к фонарю. Река все поднималась, течение было сильное, и я
сообразил, что к четырем часам проплыву с ними миль двадцать пять вниз по реке,
а там, перед рассветом, слезу в воду, доплыву до берега и уйду в лес на
иллинойсской стороне.
Только не повезло мне, мы уже поравнялись с островом; и
вдруг, смотрю, на корму идет человек с фонарем. Вижу, дожидаться нечего,
спрыгнул за борт, да и поплыл к острову. Я думал, что где угодно вылезу, да
разве тут вылезешь – берег уж очень крутой. Пришлось мне плыть до нижнего конца
острова, пока не нашел подходящего места. Я спрятался в лесу, решил на плоты
больше не садиться, раз там расхаживают с фонарями взад и вперед. Трубка, пачка
табаку и спички были у меня в шапке, они не промокли: все оказалось в порядке.
– Значит, все это время ты не ел ни хлеба, ни мяса? Что же
ты не поймал себе черепаху?
– Как же ее поймаешь? На нее ведь не бросишься и не
схватишь, а камнем ее разве убьешь? Да и как это ночью их ловить? А днем я на
берег не выходил.
– Да, это верно. Тебе, конечно, пришлось все время сидеть в
лесу. Ты слышал как стреляли из пушки?
– Еще бы! Я знал, что это тебя ищут. Я видел, как они плыли
мимо, – глядел на них из-за кустов.
Какие-то птенцы порхнули мимо – пролетят два шага и сядут.
Джим сказал, что это к дождю. Есть такая примета: если цыплята перепархивают с
места на место, значит, будет дождь; ну и с птенцами, наверно, то же самое. Я
хотел поймать несколько штук, только Джим не позволил. Он сказал, что это к
смерти. У него отец был очень болен; кто-то из детей поймал птицу, и старуха
бабушка сказала, что отец умрет, – так оно и вышло.
А еще Джим сказал, что не надо пересчитывать, сколько чего
готовится к обеду, это не к добру. То же самое, если вытряхивать скатерть после
захода солнца. А еще если у человека есть пчелы и этот человек умрет, то пчелам
непременно нужно об этом сказать на следующее утро, до того как взойдет солнце,
а не то они ослабеют, перестанут работать и передохнут. Джим сказал, будто
пчелы но жалят дураков, только я этому не верю: я сам сколько раз пробовал и
они меня не кусали.
Кое-что из этого я слыхал и раньше, только не все. Джим знал
много примет и сам говорил, что почти все знает. По-моему, выходило, что все
приметы не к добру, и потому я спросил Джима, не бывает ли счастливых притмсг.
Он сказал:
– Совсем мало, и то от них никакой нет пользы. Зачем тебе
знать, что скоро счастье привалит тебе? Чтобы избавиться от него?
А еще он сказал:
– Если у тебя волосатые руки и волосатая грудь – это верная
примета, что разбогатеешь. Ну, от такой приметы еще есть какой-то прок, ведь
когда-то оно будет! Понимаешь, может, ты сначала долго будешь бедный и, может,
с горя возьмешь да и повесишься, если не будешь знать, что потом разбогатеешь.
– А у тебя волосатые руки и грудь, Джим?
– Что же ты спрашиваешь? Не видишь разве сам, что волосатые?
– Ну и что ж, ты богатый?
– Нет. Зато один раз был богатый и еще когда-нибудь
разбогатею. Один раз у меня было четырнадцать долларов, только я стал торговать
и разорился.
– Чем же ты торговал, Джим?
– Да сначала скотом.
– Каким скотом?
– Ну известно каким – живым. Купил за десять долларов
корову. Но только больше я своими деньгами так бросаться не стану. Корова-то
возьми да и сдохни у меня на руках.
– Значит, ты потерял десять долларов?
– Нет, потерял-то я не все десять, я потерял около девяти
долларов, – шкуру и сало я продал за доллар десять центов.
– Стало быть, у тебя осталось пять долларов десять центов.
Ну и что ж, ты опять их пустил в оборот?
