– Да, – говорю я, – а в остальное время, если им скучно, они
затевают драку с парламентом; а если делают не по-ихнему, так король просто
велит рубить всем головы. А то больше прохлаждается в гареме.
– Где прохлаждается?
– В гареме.
– А что это такое – гарем?
– Это такое место, где король держит своих жен. Неужто ты не
слыхал про гарем? У Соломона он тоже был; а жен у него было чуть не миллион.
– Да, верно, я и позабыл. Гарем – это что-нибудь вроде
пансиона, по-моему. Ну, должно быть, и шум же у них в детской! Да еще, я думаю,
эти самые жены все время ругаются, а от этого шуму только больше. А еще
говорят, что Соломон был первый мудрец на свете! Я этому ни на грош не верю. И
вот почему. Да разве умный человек станет жить в таком кавардаке? Нет, не станет.
Умный человек возьмет и построит котельный завод, а захочется ему тишины и
покоя – он возьмет да и закроет его.
– А все-таки он был первый мудрец на свете; это я от самой
вдовы слыхал.
– Мне все равно, что бы там вдова ни говорила. Но верю я, что
он был мудрец. Поступал он иной раз совсем глупо. Помнишь, как он велел
разрубить младенца пополам?
– Ну да, мне вдова про это рассказывала.
– Вот-вот! Глупей ничего не придумаешь! Ты только посмотри,
что получается: пускай этот пень будет одна женщина, а ты будешь другая
женщина, а я – Соломон, а вот этот доллар – младенец. Вы оба говорите, что он
ваш. Что же я делаю? Мне бы надо спросить у соседей, чей это доллар, и отдать
его настоящему хозяину в целости и сохранности, – умный человек так и сделал
бы. Так нет же: я беру доллар и разрубаю пополам; одну половину отдаю тебе, а
другую той женщине. Вот что твой Соломон хотел сделать с ребенком! Я тебя
спрашиваю: куда годится половинка доллара? Ведь на нее ничего не купишь. А на
что годится половина ребенка? Да я и за миллион половинок ничего бы не дал.
– Ну, Джим, ты совсем не понял, в чем суть, ей-богу, не
понял.
– Кто? Я? Да ну тебя! Что ты мне толкуешь про твою суть!
Когда есть смысл, так я его вижу, а в таком поступке никакого смысла нет.
Спорили-то ведь не из-за половинки, а из-за целого младенца; а если человек
думает, что он этот спор может уладить одной половинкой, так, значит, в нем ни капли
мозгу нет. Ты мне не рассказывай про твоего Соломона, Гек, я его и без тебя
знаю.
– Говорят тебе, ты не понял, в чем суть.
– А ну ее, твою суть! Что я знаю, то знаю. По-моему,
настоящая суть вовсе не в этом – дальше надо глядеть. Суть в том, какие у этого
Соломона привычки. Возьми, например, человека, у которого всего один ребенок
или два, – неужто такой человек станет детьми бросаться? Нет, не станет, он
себе этого не может позволить. Он знает, что детьми надо дорожить. А если у
него пять миллионов детей бегает по всему дому, тогда, конечно, дело другое.
Ему все равно, что младенца разрубить надвое, что котенка. Все равно много
останется. Одним ребенком больше, одним меньше – для Соломона это все один
черт.
Я еще не видывал таких негров. Если взбредет ему что-нибудь
в голову, так этого уж ничем оттуда не выбьешь. Ни от одного негра Соломону так
не доставалось. Тогда я перевел разговор на других королей, а Соломона оставил
в покое. Рассказал ему про Людовика XVI, которому в давние времена отрубили
голову во Франции, и про его маленького сына, так называемого дофина, который
должен был царствовать, а его взяли да и посадили в тюрьму; говорят, он там и
умер.
– Бедняга!
– А другие говорят – он убежал из тюрьмы и спасся. Будто бы
уехал в Америку.
– Вот это хорошо! Только ему тут не с кем дружить, королей у
нас ведь нет. Правда, Гек?
– Нет.
– Значит, и должности для него у нас нет. Что же он тут
будет делать?
– А я почем знаю! Некоторые из них поступают в полицию, а
другие учат людей говорить по-французски.
– Что ты, Гек, да разве французы говорят не по-нашему?
– Да, Джим; ты бы ни слова не понял из того, что они
говорят, ни единого слова!
– Вот это да! Отчего же это так получается?
– Не знаю отчего, только это так. Я в книжке читал про ихнюю
тарабарщину. А вот если подойдет к тебе человек и спросит: «Парле ву франсе?» –
ты что подумаешь?
– Ничего не подумаю, возьму да и тресну его по башке, – то
есть если это не белый. Позволю я негру так меня ругать!
– Да что ты, это не ругань. Это просто значит: «Говорите ли
вы по-французски? «
– Так почему же он не спросит по-человечески?
– Он так и спрашивает. Только по-французски.
– Смеешься ты, что ли? Я и слушать тебя больше не хочу. Чушь
какая-то!
– Слушай, Джим, а кошка умеет говорить по-нашему?
– Нет, не умеет.
– А корова?
– И корова не умеет.
– А кошка говорит по-коровьему или корова по-кошачьему?
– Нет, не говорят.
– Это уж само собой так полагается, что они говорят
поразному, верно ведь?
– Конечно, верно.
– И, само собой, так полагается, чтобы кошка и корова
говорили не по-нашему?
– Ну еще бы, конечно.
– Так почему же и французу нельзя говорить по-другому, не
так, как мы говорим? Вот ты мне что скажи!
– А кошка разве человек?
– Нет, Джим.
– Так зачем же кошке говорить по-человечески? А корова разве
человек? Или она кошка?
– Конечно, ни то, ни другое.
– Так зачем же ей говорить по-человечески или по-кошачьи? А
француз человек или нет?
– Человек.
– Ну вот видишь! Так почему же, черт возьми, он не говорит
по-человечески? Вот ты что мне скажи!
Тут я понял, что нечего попусту толковать с негром – все
равно его ничему путному не выучишь. Взял да и плюнул.
