– Папаша будет вам очень благодарен. Все уезжают, как только
попросишь дотянуть плот до берега, а мне самому это не под силу.
– Подлость какая! Нет, все-таки чудно что-то…. А скажика,
мальчик, что такое с твоим отцом?
– С ним…. у него…. да нет, ничего особенного.
Они перестали грести. До плота теперь оставалось совсем
немного. Первый сказал:
– Мальчик, ты врешь. Что такое у твоего отца? Говори правду,
тебе же будет лучше.
– Я скажу, сэр. Честное слово, скажу, только не бросайте
нас, ради бога! У него…. у него…. Вам ведь не надо подъезжать близко к плоту,
вы только возьмете нас на буксир…. Пожалуйста, я вам брошу веревку.
– Поворачивай обратно, Джон, поворачивай живее! – говорит
один.
Они повернули назад.
– Держись подальше, мальчик, – против ветра. Черт возьми,
боюсь, как бы не нанесло заразу ветром. У твоего папы черпая оспа – вот что,
мальчик, и ты это прекрасно знаешь. Что ж ты нам сразу не сказал? Хочешь, чтобы
мы все перезаразились?
– Да, – говорю я, а сам всхлипываю, – я раньше всем так и
говорил, а они тогда уезжали и бросали нас.
– Бедняга, а ведь это, пожалуй, правда. Нам тебя очень
жалко, только вот какая штука…. Понимаешь, нам оспой болеть не хочется. Слушай,
я тебе скажу, что делать. Ты сам и не пробуй причалить к берегу, а не то
разобьешь все вдребезги. Проплывешь еще миль двадцать вниз по реке, там увидишь
город на левом берегу. Тогда будет уже светло; а когда станешь просить, чтобы
вам помогли, говори, что у твоих родных озноб и жар. Не будь дураком, а то
опять догадаются, в чем дело. Мы тебе добра хотим, так что ты уж отъезжай от
нас еще миль на двадцать, будь любезен. Туда, где фонарь горит, не стоит ехать
– это всего-навсего лесной склад. Слушай, твой отец, наверно, бедный, я уж
вижу, что ему не повезло. Вот, смотри, я кладу золотую монету в двадцать
долларов на эту доску – возьмешь, когда подплывет поближе. Конечно, с нашей
стороны подлость тебя оставлять, да ведь и с оспой тоже шутки плохи, сам
знаешь.
– Погоди, Паркер, – сказал другой, – вот еще двадцать от
меня, положи на доску…. Прощай мальчик! Ты так и сделай, как мистер Паркер тебе
говорит, тогда все будет в порядке.
– Да, да, мальчик, верно! Ну, прощай, всего хорошего. Если
где увидишь беглого негра, зови на помощь и хватай его – тебе за это денег
дадут.
– Прощайте, сэр, – говорю я, – а беглых негров я уж
постараюсь не упустить.
Они поехали дальше, а я перелез на плот, чувствуя себя очень
скверно; ведь я знал, что поступаю нехорошо, и понимал, что мне даже и не
научиться никогда поступать так, как надо; если человек с малых лет этому не
научился, то уж после его не заставишь никак: и надо бы, да он не может, и
ничего у него не получится. Потом я подумал с минуту и говорю себе: постой, а
если б ты поступил, как надо, и выдал бы Джима, было бы тебе лучше, чем сейчас?
Нет, говорю себе, все равно было бы плохо; я так же плохо себя чувствовал бы,
как и сейчас. Какой же толк стараться делать все как полагается, когда от этого
тебе одно только беспокойство; а когда поступаешь, как не надо, то беспокойства
никакого, а награда все равно одна и та же. Я стал в тупик и ответа не нашел.
Ну, думаю, и голову больше ломать не стану, а буду всегда действовать, как
покажется сподручней. Я заглянул в шалаш. Джима там не было. Я оглядел весь
плот – его не было нигде. Я крикнул:
– Джим!
– Я здесь, Гек! Их больше не видно? Говори потише.
Он сидел в реке за кормой, один только нос торчал из воды. Я
сказал ему, что их больше не видно, и он влез на плот.
– Я ведь все слышал и скорей соскользнул в воду; хотел уже
плыть к берегу, если они причалят к плоту. А потом, думаю, опять приплыву,
когда они уедут. А здорово ты их надул, Гек! Ловкая вышла штука! Я тебе вот что
скажу, сынок: по-моему, только это и спасло старика Джима. Джим никогда этого
тебе не забудет, голубчик!
Потом мы стали говорить про деньги. Очень недурно заработали
– по двадцати долларов на брата. Джим сказал, что теперь мы можем ехать на
пароходе третьим классом и денег нам вполне хватит на дорогу до свободных
штатов и что двадцать миль для плота сущие пустяки, только ему хотелось бы,
чтобы мы были уже там.
И рассвете мы причалили к берегу, и Джим все старался
спрятаться получше. Потом он целый день увязывал наши пожитки в узлы и вообще
готовился к тому, чтобы совсем расстаться с плотом.
Вечером, часов около десяти, мы увидели огни какого-то
города в излучине на левом берегу.
Я поехал в челноке узнать, что это за город. Очень скоро мне
повстречался человек в ялике, который ловил рыбу. Я подъехал поближе и спросил:
– Скажите, мистер, это Каир?
– Каир? Нет. Одурел ты, что ли?
– Так какой же это город?
– Если тебе хочется знать, поезжай да спроси. А будешь тут
околачиваться да надоедать, так смотри – ты у меня получишь!
Я повернул обратно к плоту. Джим ужасно расстроился, но я
ему сказал, что следующий город, наверно, и будет Каир.
Перед рассветом нам попался еще один город, и я опять хотел
поехать на разведку, только берег тут был высокий, и я не поехал. Джим сказал,
что Каир не на высоком берегу. А я про это позабыл. Для дневной остановки мы
выбрали заросший кустами островок, поближе к левому берегу. Я начал кое о чем
догадываться. И Джим тоже. Я сказал:
– Может, мы прозевали Каир в тумане тогда ночью?
Джим ответил:
– Не будем говорить про это, Гек. Бедным неграм всегда не
везет. Я так и думал, что змеиная кожа еще даст себя знать
– Лучше бы я ее в глаза не видал, Джим, лучше бы она мне и
но попадалась!
– Ты но виноват, Гек: ты не знал. Не ругай себя за это Когда
совсем рассвело, так оно и оказалось: поближе к берегу текла светлая вода реки
Огайо, а дальше к середине начиналась мутная вода – сама Старая Миссисипи! Так
что с Каиром все было кончено.
Мы потолковали, как нам быть. На берег нечего было и
соваться; вести плот против течения мы тоже не могли. Только и оставалось,
дождаться темноты, отправляться обратно в челноке: будь что будет. Мы проспали
весь день в кустах, чтобы набраться сил, а когда после сумерек вышли к плоту,
оказалось, что челнок исчез!
