Мне вся эта семья нравилась, и покойники и живые, и я вовсе
не хотел ни с кем из них ссориться. Когда бедная Эммелина была жива, она
сочиняла стихи всем покойникам, и казалось несправедливым, что никто не напишет
стихов для нее теперь, когда она умерла: я попробовал сочинить хоть один
стишок, только у меня ничего не вышло.
Комнату Эммелины всегда чистенько убирали, и все вещи были
расставлены так, как ей нравилось при жизни, и никто никогда там не спал.
Старушка сама наводила порядок в комнате, хотя у них было
много негров, часто сидела там с шитьем и Библию тоже почти всегда читала там.
Так вот, я уже рассказывал про гостиную; на окнах там висели
красивые занавески, белые, с картинками: замки, сплошь обвитые плющом, и стада
на водопое. Там стояло еще старенькое пианино, набитое, по-моему, жестяными
сковородками, и для меня первое удовольствие было слушать, как дочки поют
«Расстались мы» или играют на нем «Битву под Прагой». Степы во всех комнатах
были оштукатурены, на полу почти везде лежали ковры, а снаружи весь дом был
выбелен. Он был в два флигеля, а между флигелями были настланы полы и сделана
крыша, так что иногда там накрывали стол в середине дня, и место это было самое
уютное и прохладное. Ничего не могло быть лучше! Да еще стряпали у них очень
вкусно, и еды подавались целые горы!
Глава 18
Полковник Грэнджерфорд был, что называется, джентльмен,
настоящий джентльмен с головы до пяток, и вся его семья была такая же
благородная. Как говорится, в нем была видна порода, а это для человека очень
важно, все равно как для лошади; я слыхал это от вдовы Дуглас, а что она была
из первых аристократок у нас в городе, с этим никто даже и не спорил; и мой
папаша тоже всегда так говорил, хотя сам-то он не породистей дворняги.
Полковник был очень высокого роста, худой, смуглый, но бледный, без единой
капли румянца; каждое утро он брил начисто все лицо; губы у него были очень
тонкие, топкий нос с горбинкой и густые брови, а глаза черные-пречерные, и
сидели они так глубоко, что смотрели на вас как будто из пещеры. Лоб у него был
высокий, а волосы седые и длинные, до самых плеч. Руки – худые, с длинными
пальцами. И каждый божий день он надевал чистую рубашку и полотняный костюм
такой белизны, что смотреть больно. А по воскресеньям одевался в синий фрак с
модными пуговицами. Он носил трость красного дерева с серебряным набалдашником.
Шутить он не любил, ни-ни, и говорил всегда тихо. А доброты он был такой, что и
сказать нельзя, – всякий сразу это видел и чувствовал к нему доверие. Улыбался
он редко, и улыбка была приятная. Но уж если, бывало, выпрямится, как майский
шест, и начинает метать молнии из-под густых бровей, то сначала хотелось
поскорей залезть на дерево, а потом уже узнавать, в чем дело. Ему не
приходилось никого одергивать: при нем все вели себя как следует. Все любили
его общество, когда он бывал в духе: я хочу сказать, что при нем было хорошо,
как при солнышко. Когда он хмурился, как грозовая туча, то гроза продолжалась
какие-нибудь полминуты – и этим все кончалось, и потом целую неделю все было
спокойно.
Когда он вместе со своей старушкой входил утром в столовую,
все дети вставали со стульев, желали им доброго утра и не садились до тех пор,
пока не сядут старики. После этого Том с Бобом подходили к буфету, где стоял
графин, смешивали с водой стаканчик виски и подавали отцу, а он ждал со
стаканом в руках, пока они не нальют себе; потом они кланялись и говорили: «За
ваше здоровье, сударь! За ваше здоровье, сударыня!» – а старики слегка кивали
головой и благодарили, и все трое пили. А потом Боб и Том наливали ложку воды
на сахар и капельку виски или яблочной на дно всех стаканов и давали нам с
Баком, и мы тоже пили за здоровье стариков.
Боб был самый старший, а Том – второй, оба высокие,
широкоплечие молодцы, загорелые, с длинными черными волосами и черными глазами.
Они одевались с головы до ног во все белое, как и полковник, и носили широкополые
панамы.
Еще была мисс Шарлотта (лет двадцати пяти), высокая, гордая,
величественная, но такая добрая, что и сказать нельзя, если ее не сердили. А
когда рассердится, то взглянет, бывало, не хуже отца – просто душа уйдет в
пятки. Собой она была красавица.
Ее сестра, мисс София, тоже была красавица, только совсем в
другом роде: кроткая и тихая, как голубка; ей было всего двадцать лет.
У каждого из них был свой негр для услуг, и у Бака тоже.
Моему негру делать было нечего, потому что я не привык, чтобы мне прислуживали,
зато негру Бака не приходилось сидеть сложа руки.
Вот и все, что оставалось теперь от семьи, а прежде было еще
три сына – их всех троих убили; и была еще Эммелина, которая умерла.
У старика было много ферм и около сотни негров. Иногда
наезжали целой толпой гости верхом, за десять, за пятнадцать миль, гостили
пять-шесть дней, пировали, катались по реке, днем устраивали пикники в лесу, а
вечером танцевали в доме. По большей части это были все родственники. Мужчины
приезжали в гости с ружьями. Господа все были видные, можно сказать.
В этих местах жил и еще один аристократический род, семей
пять или шесть; почти все они были по фамилии Шепердсоны. Это были такие же
благородные, воспитанные, богатые и знатные господа, как и Грэнджерфорды. У
Шепердсонов и Грэнджерфордов была общая пароходная пристань, двумя милями выше
нашего дома, и я, когда бывал с нашими на пристани, частенько видел там
Шепердсонов, гарцующих на красивых лошадях.
Как-то днем мы с Баком пошли в лес на охоту и вдруг слышим
конский топот. А мы как раз переходили дорогу. Бак закричал:
– Скорей! Беги в лес!
Мы побежали, а потом стали смотреть из-за кустов на дорогу.
Скоро показался красивый молодой человек, похожий на военного; он ехал рысью по
дороге, отпустив поводья. Поперек седла у него лежало ружье. Я его и раньше
видел. Это был молодой Гарни Шепердсон. Вдруг ружье Бака выстрелило над самым
моим ухом, и с головы Гарни слетела шляпа. Он схватился за ружье и поскакал
прямо к тому месту, где мы прятались. Но мы не стали его дожидаться, а
пустились бежать через лес. Лес был не густой, и я то и дело оглядывался, чтоб
увернуться от пули; я два раза видел, как Гарни прицелился в Бака из ружья, а
потом повернул обратно, в ту сторону, откуда приехал, – должно быть, за своей
шляпой; так я думаю, только этого я не видал. Мы не останавливались, пока не
добежали до дому. Сначала глаза у старого джентльмена загорелись – я думаю, от
радости, – потом лицо у него как будто разгладилось, и он сказал довольно
ласково:
– Мне не нравится эта стрельба из-за куста. Почему ты не
вышел на дорогу, мой мальчик?
– Шепердсоны никогда не выходят, отец. Они пользуются всяким
преимуществом.
