И старик тоже начинает рыдать, честное слово.
– Постойте! Что это вы?
– Герцог, можете вы сохранить мою тайну? – говорит старик, а
сам все рыдает.
– До самой смерти! – Герцог взял старика за руку, пожал ее и
говорит:
– Расскажите же мне тайну вашей жизни!
– Ваша светлость, я покойный дофин!
Ну, уж тут мы оба с Джимом вытаращили глаза. А герцог
говорит:
– Вы… кто вы такой?
– Да, мой друг, это истинная правда – вы видите перед собой
несчастного, без вести пропавшего дофина Людовика Семнадцатого, сына Людовика
Шестнадцатого и Марии Антуанетты
[6].
– Вы! В ваши-то годы! Да нет! Вы, верно, покойный Карл
Великий, вам самое меньшее лет шестьсот – семьсот.
– Все это от несчастий, герцог, все от несчастий! Несчастья
породили эти седые волосы и эту преждевременную плешь. Да, джентльмены, вы
видите перед собой законного короля Франции, в синей холстине и в нищете,
изгнанника, страждущего и презираемого всеми!
И тут он разрыдался, да так, что мы с Джимом прямо не знали,
что делать, – до того нам было его жалко. Принялись было утешать его, как
раньше утешали герцога, но он сказал, что это ни к чему, одна только смерть
положит всему конец и успокоит его, хотя иногда ему все-таки делается как-то
легче, если с ним обращаются соответственно его сану: становятся перед ним на
одно колено, называют «ваше величество», за столом по дают ему первому и не
садятся в его присутствии, пока он не позволит.
Ну вот мы с Джимом и начали звать его «величеством»,
подавали ему то одно, то другое и не садились, пока он сам не велит. Это ему
очень помогло – он скоро совсем развеселился и утешился.
Зато герцог обиделся так как видно, был не очень-то доволен
таким оборотом дела; но все-таки король обращался с ним подружески и даже
рассказал, что его папаша-король был очень хорошего мнения о прадедушке герцога
и вообще обо всех герцогах Бриджуотерских и часто приглашал их во дворец;
однако герцог долго еще дулся, пока наконец король не сказал ему:
– Похоже, что нам с вами долго придется просидеть на этом
плоту, герцог, так что какой вам смысл обижаться? Только хуже будет. Я ведь не
виноват, что не родился герцогом, и вы не виноваты, что не родились королем, –
зачем же расстраиваться? Надо всегда пользоваться случаем и устраиваться
получше – вот я про что говорю, такое у меня правило. Неплохо, что мы с вами
сюда попали, – еды тут много, жизнь привольная. Будет вам, герцог, давайте вашу
руку, и помиримся!
Герцог пожал ему руку, и мы с Джимом очень этому
обрадовались. Вся неловкость сразу пропала, и нам стало гораздо легче, потому
что нет ничего хуже, как ссориться на плоту; самое главное, когда плывешь на
плоту, – это чтобы все были довольны, не ссорились и не злились друг на друга.
Я довольно скоро сообразил, что эти бродяги никакие но
герцог и не король, а просто-напросто обманщики и мошенники самого последнего
разбора. Но только я ничего им не сказал, даже и виду не подал, а помалкивал, и
все. Это всего лучше – так и врагов не наживешь, и в беду не попадешь. Хотят,
чтобы мы их звали королями и герцогами, ну и пускай себе, лишь бы между собой
не ссорились; даже и Джиму говорить про это не стоило, так что я ему ничего и
не сказал.
Если я не научился от отца ничему хорошему, зато научился
ладить с такими, как он: самое разумное – это не мешать им, пускай делают, что
хотят.
Они стали нам задавать разные вопросы – все допытывались,
для чего мы так укрыли плот и почему стоим днем, вместо того чтобы плыть
дальше, – может, Джим беглый? Я им сказал:
– Господь с вами! Да разве беглый негр побежит на Юг?
Они согласились, что но побежит. Мне надо было как-нибудь
вывернуться, и я начал рассказывать:
– Мои родные жили в округе Пайк, в штате Миссури, там я и
родился, только все они умерли, кроме меня, папаши и брата Айка. Папаша решил
все бросить и переехать на житье к дяде Бену; у него маленькая ферма в сорока
четырех милях ниже Нового Орлеана. Папаша совсем обеднел, и долгов у него тоже было
порядком, так что, когда он окончательно со всеми рассчитался, у него осталось
всего-навсего шестнадцать долларов да наш негр Джим. С такими деньгами никак
нельзя было доехать за тысячу четыреста миль, хотя бы и третьим классом. Ну, а
когда река поднялась, папаше вдруг повезло: он поймал этот самый плот, и мы
решили добраться на нем до Орлеана. Только папашино счастье недолго
продержалось – ночью пароход наскочил на передний конец плота, и мы все
попрыгали в воду и нырнули под колеса; мы-то с Джимом ничего – выплыли, а
пьяный папаша и братец Айк, которому было всего четыре года, – они оба так и
потонули. Ну, следующие дня два у нас было много хлопот, потому что всякие люди
подплывали к нам в лодках и хотели забрать у меня Джима, говорили, что он, должно
быть, беглый негр. Теперь мы днем все больше стоим, а ночью нас никто не
трогает.
Герцог сказал:
– Предоставьте это мне – я найду какой-нибудь способ, чтобы
нам плыть днем, если понадобится. Я все обдумаю и решу, как это устроить. На
сегодня пускай все останется так, как есть: мы, разумеется, не собираемся плыть
днем мимо города – нам от этого может не поздоровиться.
К вечеру нахмурилось: похоже было, что собирается дождь;
зарницы то и дело вспыхивали на краю неба, и листья затрепетали – сразу было видно,
что идет гроза. Герцог и король отправились с ревизией в шалаш – поглядеть,
какие у нас там постели. У меня был соломенный тюфяк – лучше, чем у Джима; он
спал на маисовом, а в маисовом тюфяке всегда попадаются кочерыжки и больно
колют бока, а когда перевертываешься, то маисовая солома шуршит, словно
катаешься по куче сухих листьев, и шум такой, что поневоле просыпаешься. Так
вот, герцог решил, что он возьмет себе мой тюфяк, но король ему не позволил. Он
заметил:
– Мне кажется, вы бы сами должны были понять, что мой сан
выше и потому мне не подобает спать на маисовом тюфяке. Ваша светлость возьмет
себе маисовый тюфяк.
Мы с Джимом опять было испугались, думали – вдруг они снова
поссорятся, и очень обрадовались, когда герцог сказал:
