Свинья улепетывает с оглушительным визгом, а две-три собаки
треплют ее за уши, и сзади ее догоняют еще дюжины тричетыре; тут все лодыри
вскакивают с места и смотрят вслед, пока собаки не скроются из виду; им смешно,
и вообще они очень довольны, что вышел такой шум. Потом они опять устраиваются
и сидят до тех пор, пока собаки не начнут драться. Ничем нельзя их так
расшевелить и порадовать, как собачьей дракой, разве только если смазать
бездомную собачонку скипидаром и поджечь ее или навязать ей на хвост жестянку,
чтоб она бегала, пока не околеет.
На берегу реки некоторые домишки едва лепились над обрывом,
все кривые, кособокие, – того и гляди, рухнут в воду. Хозяева из них давно
выехали. Под другими берег обвалился, и угол дома повис в воздухе. Люди еще жили
в этих домах, но это было довольно опасно: иногда вдруг разом сползала полоса
земли с дом шириной. Случалось, что начинала оседать полоса берега в целую
четверть мили шириной, оседала да оседала понемножку, пока наконец, как-нибудь
летом, вся не сваливалась в реку. Таким городам, как вот этот, приходится все
время пятиться назад да назад, потому что река их все время подтачивает.
Чем ближе к полудню, тем все больше и больше становилось на
улицах подвод и лошадей. Семейные люди привозили с собой обед из деревни и
съедали его тут же, на подводе. Виски тоже выпито было порядком, и я видел три
драки. Вдруг кто-то закричал:
– Вот идет старик Богс! Он всегда приезжает из деревни раз в
месяц, чтобы нализаться как следует. Вот он, ребята!
Все лодыри обрадовались; я подумал, что они, должно быть,
привыкли потешаться над этим Богсом. Один из них заметил:
– Интересно, кого он нынче собирается исколотить и стереть в
порошок? Если б он расколотил всех тех, кого собирался расколотить за последние
двадцать лет, то-то прославился бы!
Другой сказал:
– Хорошо бы, старик Богс мне пригрозил, тогда бы я уж знал,
что проживу еще лет тысячу.
Тут этот самый Богс промчался мимо нас верхом на лошади, с
криком и воплями, как индеец:
– Прочь с дороги! Я на военной тропе, скоро гроба
подорожают!
Он был здорово выпивши и едва держался в седле; на вид ему
было за пятьдесят, и лицо у него было очень красное. Все над ним смеялись,
кричали ему что-то и дразнили его, а он отругивался, говорил, что дойдет и до
них очередь, тогда он ими займется, а сейчас ему некогда. Он приехал в город
для того, чтобы убить полковника Шерборна, и девиз у него такой: «Сперва дело,
а пустяки потом».
Увидев меня, он подъехал поближе и спросил:
– Ты откуда, мальчик? К смерти приготовился или нет?
Потом двинулся дальше. Я было испугался, но какой-то человек
сказал:
– Это он просто так; когда напьется, он всегда такой. Первый
дурак во всем Арканзасе, а вовсе не злой, – мухи не обидит ни пьяный, ни
трезвый.
Богс подъехал к самой большой из городских лавок, нагнулся,
заглядывая под навес, и крикнул:
– Выходи сюда, Шерборн! Выходи, давай встретимся лицом к
лицу, обманщик! Ты мне нужен, собака, и так я не уеду, вот что!
И пошел и пошел: ругал Шерборна на чем свет стоит, говорил
все, что только на ум взбредет, а вся улица слушала и смеялась и подзадоривала
его. Из лавки вышел человек лет этак пятидесяти пяти, с гордой осанкой, и одет
он был хорошо, лучше всех в городе; толпа расступилась перед ним и дала ему
пройти. Он сказал Богсу очень спокойно, с расстановкой:
– Мне это надоело, но я еще потерплю до часу дня. До часу
дня – заметьте, но не дольше. Если вы обругаете меня хотя бы один раз после
этого, я вас отыщу где угодно.
Потом он повернулся и ушел в лавку. Толпа, видно, сразу
протрезвилась: никто не шелохнулся, и смеху больше не было. Боге проехался по
улице, все так же ругая Шерборна, но довольно скоро повернул обратно;
остановился перед лавкой, а сам все ругается. Вокруг него собрался народ,
хотели его унять, но он никак не унимался; ему сказали, что уже без четверти
час и лучше ему ехать домой, да поживее. Но толку из этого не вышло. Он все так
же ругался, бросил свою шляпу в грязь и проехался по ней, а потом опять поскакал
по улице во весь опор, так что развевалась его седая грива. Все, кто только
мог, старались сманить его с лошади, чтобы посадить под замок для вытрезвления,
но ничего не вышло – он все скакал по улице к ругал Шерборна. Наконец кто-то
сказал:
– Сходите за его дочерью! Скорей приведите его дочь! Иной
раз он ее слушается. Если кто-нибудь может его уговорить, так это только она.
Кто-то пустился бегом. Я прошел немного дальше по улице
остановился. Минут через пять или десять Богс является опять, только уже не на
лошади. Он шел по улице шатаясь, с непокрытой головой, а двое приятелей держали
его за руки и подталкивали. Он присмирел, и вид у него был встревоженный; он не
то чтоб упирался – наоборот, словно сам себя подталкивал. Вдруг кто-то крикнул:
«Богс! « Я обернулся поглядеть, кто это крикнул, а это был тот самый полковник
Шерборн. Он стоял неподвижно посреди улицы, и в руках у него был двуствольный
пистолет со взведенными курками, – он не целился, а просто так держал его дулом
кверху. В ту же минуту я увидел, что к нам бежит молоденькая девушка, а за ней
двое мужчин. Богс и его приятели обернулись посмотреть, кто это его зовет, и
как только увидели пистолет, оба приятеля отскочили в сторону, а пистолет
медленно опустился, так что оба ствола со взведенными курками глядели в цель,
Боге вскинул руки кверху и крикнул:
– О господи! Не стреляйте!
Бах! – раздался первый выстрел, и Богс зашатался, хватая
руками воздух. Бах! – второй выстрел, и он, раскинув руки, повалился на землю,
тяжело и неуклюже. Молодая девушка вскрикнула, бросилась к отцу и упала на его
тело, рыдая в крича:
– Он убил его, убил!
Толпа сомкнулась вокруг них; люди толкали и теснили друг
друга, вытягивали шею и старались получше все рассмотреть, а стоявшие внутри
круга отталкивали и кричали:
– Назад! Назад! Посторонитесь, ему нечем дышать!
Полковник Шерборн бросил пистолет на землю, повернулся и
пошел прочь.
