Богса понесли в аптеку поблизости; толпа все так же
теснилась вокруг, весь город шел за ним, и я протиснулся вперед и занял хорошее
местечко под окном, откуда мне было видно Богса. Его положили на пол, подсунули
ему под голову толстую Библию, а другую раскрыли и положили ему на грудь:
только сначала расстегнули ему рубашку, так что я видел, куда попала одна пуля.
Он вздохнул раз десять, и Библия у него на груди поднималась, когда он вдыхал
воздух, и опять опускалась, когда выдыхал, а потом он затих – умер. Тогда
оторвали от него дочь – она все рыдала и плакала – и увели ее. Она была лет
шестнадцати, такая тихая и кроткая, только очень бледная от страха.
Ну, скоро здесь собрался весь город, толкаясь, теснясь в
силясь пробраться поближе к окну и взглянуть на тело убитого, но те, кто раньше
занял место, не уступали, хотя люди за их спиной твердили все время:
– Слушайте, ведь вы же посмотрели, и будет с вас. Это
несправедливо! Право, нехорошо, что вы там стоите все время и не даете другим
взглянуть! Другим тоже хочется не меньше вашего!
Они начали переругиваться, а я решил улизнуть; думаю, как бы
чего не вышло. На улицах было полно народу, и все, видно, очень встревожились.
Все, кто видел, как стрелял полковник, рассказывали, как было дело; вокруг
каждого такого рассказчика собралась целая толпа, и все они стояли, вытягивая
шеи и прислушиваясь. Один долговязый, худой человек о длинными волосами и в
белом плюшевом цилиндре, сдвинутом на затылок, отметил на земле палкой с
загнутой ручкой то место, где стоял Боге, и то, где стоял полковник, а люди
толпой ходили за ним от одного места к другому и следили за всем, что он
делает, и кивали головой в знак того, что все понимают, и даже нагибались,
уперев руки в бока, и глядели, как он отмечает эти места палкой. Потом он
выпрямился и стал неподвижно на том месте, где стоял Шерборн, нахмурился,
надвинул шапку на глаза и крикнул: «Богс!» – а потом прицелился палкой: бах! –
и пошатнулся, и опять бах! – и упал на спину. Те, которые все видели, говорили,
что он изобразил точка в точку, как было, говорили, что именно так все и
произошло. Человек десять вытащили свои бутылки с виски и принялись его
угощать.
Ну, тут кто-то крикнул, что Шерборна надо бы линчевать.
Через какую-нибудь минуту все повторяли то же, и толпа повалила дальше с ревом
и криком, обрывая по дороге веревки для белья, чтобы повесить на них
полковника.
Глава 21
Они повалили к дому Шерборна, вопя и беснуясь, как индейцы,
и сбили бы с ног и растоптали в лепешку всякого, кто попался бы на дороге.
Мальчишки с визгом мчались впереди, ища случая свернуть в сторону; изо всех
окон высовывались женские головы; на всех деревьях сидели негритята; из-за
заборов выглядывали кавалеры и девицы, а как только толпа подходила поближе,
они очертя голову бросались кто куда. Многие женщины и девушки дрожали и
плакали, перепугавшись чуть не до смерти.
Толпа сбилась в кучу перед забором Шерборна, и шум стоял
такой, что самого себя нельзя было расслышать. Дворик был небольшой, футов в
двадцать. Кто-то крикнул:
– Ломайте забор! Ломайте забор!
Послышались скрип, треск и грохот, ограда рухнула, и
передние ряды валом повалили во двор.
Тут Шерборн с двустволкой в руках вышел на крышу маленькой
веранды и стал, не говоря ни слова, такой спокойный, решительный. Шум утих, и
толпа отхлынула обратно.
Шерборн все еще не говорил ни слова – просто стоял и смотрел
вниз. Тишина была очень неприятная, какая-то жуткая Шерборн обвел толпу
взглядом, и, на ком бы этот взгляд и остановился, все трусливо отводили глаза,
ни один не мог его выдержать, сколько ни старался. Тогда Шерборн засмеялся,
только не весело, а так, что слышать этот смех было нехорошо, все равно что
есть хлеб с песком.
Потом он сказал с расстановкой и презрительно:
– Подумать только, что вы можете кого-то линчевать! Это же
курам на смех. С чего это вы вообразили, будто у вас хватит духу линчевать
мужчину? Уж не оттого ли, что у вас хватает храбрости вывалять в пуху
какую-нибудь несчастную заезжую бродяжку, вы вообразили, будто можете напасть
на мужчину? Да настоящий мужчина не побоится и десяти тысяч таких, как ты, –
пока на дворе светло и вы не прячетесь у него за спиной.
Неужели я вас не знаю? Знаю как свои пять пальцев. Я родился
и вырос на Юге, жил на Севере, так что среднего человека я знаю наизусть.
Средний человек всегда трус. На Севере он позволяет всякому помыкать собой, а
потом идет домой и молится богу, чтобы тот послал ему терпения. На Юге один
человек, без всякой помощи, среди бела дня остановил дилижанс, полный
пассажиров, и ограбил его. Ваши газеты так часто называли вас храбрецами, что
вы считаете себя храбрей всех, – а ведь вы такие же трусы, ничуть не лучше.
Почему ваши судьи не вешают убийц? Потому что боятся, как бы приятели
осужденного не пустили им пулю в спину, – да так оно и бывает. Вот почему они
всегда оправдывают убийцу; и тогда настоящий мужчина выходит ночью при
поддержке сотни замаскированных трусов и линчует негодяя. Ваша ошибка в том,
что вы не захватили с собой настоящего человека, – это одна ошибка, а другая
та, что вы пришли днем и без масок. Вы привели с собой получеловека – вон он,
Бак Гаркнес, и если б он вас не подзадоривал, то вы бы пошумели и разошлись.
Вам не хотелось идти. Средний человек не любит хлопот и
опасности. Это вы не любите хлопот и опасности. Но если какойнибудь получеловек
вроде Бака Гаркнеса крикнет: «Линчевать его! Линчевать его!» – тогда вы боитесь
отступить, боитесь, что вас назовут, как и следует, трусами, и вот вы
поднимаете вой, цепляетесь за фалды этого получеловека и, беснуясь, бежите сюда
и клянетесь, что совершите великие подвиги.
Самое жалкое, что есть на свете, – это толпа; вот и армия –
толпа: идут в бой не оттого, что в них вспыхнула храбрость, – им придает
храбрости сознание, что их много и что ими командуют. Но толпа без человека во
главе ничего не стоит. Теперь вам остается только поджать хвост, идти домой и
забиться в угол. Если будет настоящее линчевание, то оно состоится ночью, как
полагается на Юге; толпа придет в масках и захватит с собой человека. А теперь
уходите прочь и заберите вашего получеловека. – С этими словами он вскинул
двустволку и взвел курок.
Толпа сразу отхлынула и бросилась врассыпную, кто куда, и
Бак Гаркнес тоже поплелся за другими, причем вид у него был довольно жалкий. Я
бы мог там остаться, только мне не захотелось.
