Потом король толкнул потихоньку герцога, – я-то это заметил,
– оглянулся по сторонам и увидел гроб в углу на двух стульях; и тут они с
герцогом, обняв друг друга за плечи, а свободной рукой утирая глаза, медленно и
торжественно направились туда, и толпа расступилась, чтобы дать им дорогу:
всякий шум и разговоры прекратились, все шипели: «Тс-с-с!» – а мужчины сняли
шляпы и опустили головы; муха пролетит – и то было слышно. А когда они подошли,
то наклонились и заглянул в гроб; посмотрели один раз, а потом такой подняли
рев, что, должно быть, слышно было в Новом Орлеане; потом обнялись, положили
другу другу подбородок на плечо и минуты три, а то и четыре заливались слезами,
да как! Я никогда в жизни не видел, чтобы мужчины так ревели. А за ними и все
прочие ударились в слезы. Такую развели сырость, что я ничего подобного не
видывал! Потом один стал по одну сторону гроба, а другой – по другую, и оба
опустились на колени, а лбами уперлись у гроб и начали молиться, только не вслух,
а про себя. Ну, тут уж все до того расчувствовались – просто неслыханное дело;
никто не мог удержаться от слез, все так прямо и зарыдали во весь голос, и
бедные девочки тоже; и чуть ли не каждая женщина подходила к девочкам и, не
говоря ни слова, целовала их очень торжественно в лоб, потом, положив руку им
на голову, поднимала глаза к небу, а потом разражалась слезами и, рыдая и
утираясь платочком, отходила в сторону, чтобы другая могла тоже покрасоваться
на ее месте. Я в жизни своей не видел ничего противней.
Немного погодя король поднялся на ноги, выступил вперед к,
собравшись с силами, начал мямлить речь, а попросту говоря – молоть всякую
слезливую чепуху насчет того, какое это тяжелое испытание для них с братом –
потерять покойного, и какое горе не застать его в живых, проехав четыре тысячи
миль, но что это испытание им легче перенести, видя такое от всех сочувствие и
эти святые слезы, и потому он благодарит их от всей души, от всего сердца и за
себя и за брата, потому что словами этого нельзя выразить, все слова слишком
холодны и вялы, и дальше нес такой же вздор, так что противно было слушать;
потом, захлебываясь слезами, провозгласил самый что ни на есть благочестивый
«аминь» и начал так рыдать, будто у него душа с телом расставалась.
И как только он сказал «аминь», кто-то в толпе запел псалом,
и все его подхватили громкими голосами, и сразу сделалось как-то веселей и
легче на душе, точно когда выходишь из церкви. Хорошая штука музыка! А после
всего этого пустословия мне показалось, что никогда еще она не действовала так
освежительно и не звучала так искренне и хорошо.
Потом король снова начал распространяться насчет того, как
ему с племянницами будет приятно, если самые главные друзья семейства поужинают
с ними нынче вечером и помогут им похоронить останки покойного; и если бы его
бедный брат, который лежит в гробу, мог говорить, то известно, кого бы он
назвал: это все такие имена, которые были ему дороги, и он часто поминал их в
своих письмах; вот он сейчас назовет их всех по очереди; а именно вот кого: его
преподобие мистер Гобсон, дьякон Лот Хови, мистер Бен Рэкер, Эбнер Шеклфорд,
Леви Белл, доктор Робпнсон, их жены и вдова Бартли.
Его преподобие мистер Гобсон и доктор Робинсон в это время
охотились вместе на другом конце города – то есть я хочу сказать, что доктор
отправлял больного на тот свет, а пастор показывал ему дорогу. Адвокат Белл
уехал в Луисвилл по делам. Зато остальные были тут, поблизости, и все они
подходили по очереди и пожимали руку королю, благодарили его и беседовали с ним;
потом пожимали руку герцогу; ну, с ним-то они не разговаривали, а только
улыбались и мотали головой, как болванчики, а он выделывал руками всякие штуки
и гугукал все время, точно младенец, который еще не умеет говорить.
А король все болтал да болтал и ухитрился расспросить чуть
ли не про всех в городе, до последней собаки, называя каждого по имени и
упоминая разные происшествия, какие случались в городе, или в семье Джорджа,
или в доме у Питера. Он, между прочим, всегда давал понять, что все это Питер ему
писал в письмах, только это было вранье: все это, до последнего словечка, он
выудил у молодого дуралея, которого мы подвезли к пароходу.
Потом Мэри Джейн принесла письмо, которое оставил ее дядя, а
король прочел его вслух и расплакался. По этому письму жилой дом и три тысячи
долларов золотом доставались девочкам, а кожевенный завод, который давал
хороший доход, и другие дома с землей (всего тысяч на семь) и три тысячи
долларов золотом – Гарви и Уильяму; а еще в письме было сказано, что эти шесть
тысяч зарыты в погребе.
Оба мошенника сказали, что сейчас же пойдут и достанут эти
деньги и поделят все, как полагается, по-честному, а мне велели нести свечку.
Мы заперлись в погребе, а когда они нашли мешок, то высыпали деньги тут же на
пол, и было очень приятно глядеть на такую кучу желтяков. Ох, и разгорелись же
глаза у короля! Он хлопнул герцога по плечу и говорит:
– Вот так здорово! Нет, вот это ловко! Небось это будет
почище «Жирафа», как по-вашему?
Герцог согласился, что это будет почище. Они хватали золото
руками, пропускали сквозь пальцы, со звоном роняли на пол, а потом король
сказал: « – О чем тут разговаривать, раз подошла такая линия! Мы теперь братья
умершего богача и представители живых наследников. Вот что значит полагаться
всегда на волю божию! Это в конце концов самое лучшее. Я все на свете
перепробовал, но лучше этого ничего быть не может.
Всякий другой на их месте был бы доволен такой кучей деньжищ
и принял бы на веру, не считая. Так нет же, им понадобилось пересчитать! Стали
считать – оказалось, что не хватает четырехсот пятнадцати долларов. Король и
говорит:
– Черт бы его побрал! Интересно, куда он мог девать эта
четыреста пятнадцать долларов?
Они погоревали-погоревали, потом стали искать, перерыли все
кругом. Потом герцог сказал:
– Ну что ж, человек больной, очень может быть, что и ошибся.
Самое лучшее – пускай так и останется, и говорить про это не будем. Мы без них
как-нибудь обойдемся.
– Чепуха! Конечно, обойдемся! На это мне наплевать, только
как теперь быть со счетом – вот я про что думаю. Нам тут нужно вести дело
честно и аккуратно, что называется – начистоту. Надо притащить эти самые деньги
наверх и пересчитать при всех, чтобы никаких подозрений не было. Но только ели
покойник сказал, что тут шесть тысяч, нельзя же нам…
– Постойте! – говорит герцог. – Давайте-ка пополним дефицит.
– И начинает выгребать золотые из своего кармана.
– Замечательная мысль, герцог! Ну и голова у вас, право! –
говорит король. – А ведь, ей-богу, опять нам «Жираф» помог! – И тоже начинает
выгребать золотые и ставить их столбиками.
Это их чуть не разорило, зато все шесть тысяч были налицо,
полностью.
