– Хорошо бы нам убраться отсюда пораньше, часам к трем утра,
да поскорей удрать вниз по реке с тем, что у нас уже есть. Досталось-то оно нам
уж очень легко, сами, можно сказать, отдали в руки, а ведь мы думали, что
придется красть. Я стою за то, чтобы сматывать удочки и удирать поскорей.
Мне прямо-таки стало нехорошо. Какой-нибудь час или два
назад было бы совсем другое дело, но теперь я приуныл. Король выругался и
сказал:
– Что? А остальное имущество так и не продадим? Уйдем, как
дураки, и оставим на восемь, на девять тысяч добра, которое только того и
дожидается, чтобы его прибрали к рукам? Да какой все ходкий товар-то!
Герцог начал ворчать, сказал, что довольно и мешка с
золотом, а дальше этого он не пойдет – не хочет отнимать у сирот последнее.
– Что вы это выдумали? – говорит король. – Ничего мы у них
не отнимем, кроме этих денег. Пострадают-то покупатели: как только выяснится,
что имущество не наше, – а это выяснится очень скоро после того, как мы удерем,
– продажа окажется недействительной, и все имущество вернется к владельцам. Вот
ваши сироты и получат дом обратно, и довольно с них: они молодые, здоровые, что
им стоит заработать себе на кусок хлеба! Нисколько они не пострадают. Господь с
вами, им жаловаться не на что.
Король так его заговорил, что в конце концов герцог сдался и
сказал, что ладно, только добавил:
– Все-таки глупо оставаться в городе, когда этот самый
доктор торчит тут, как бельмо на глазу!
А король сказал:
– Плевать нам на доктора! Какое нам до него дело? Ведь все
дураки в городе за нас стоят! А дураков во всяком городе куда больше, чем
умных.
И они собрались опять идти вниз. Герцог сказал:
– Не знаю, хорошо ли мы спрятали деньги! Место ненадежное.
Тут я обрадовался. Я уж начал думать, что так ничего и не
узнаю, даже и намека не услышу.
Король спросил:
– Это почему же?
– Потому что Мэри Джейн будет теперь носить траур; того и
гляди, она велит негритянке, которая убирает комнаты, уложить все эти тряпки в
сундук и спрятать куда-нибудь подальше. А что же вы думаете, неужели негритянка
увидит деньги и не позарится на них?
– Да, голова у вас работает здорово, – говорит король и
начинает шарить под занавеской, в двух шагах от того места, где я стою.
Я прижался к стене вплотную и замер, а сам весь дрожу:
думаю, что-то они скажут, если поймают меня! Надо придумать, что же мне
все-таки делать, когда меня поймают. Но не успел я додумать эту мысль и до
половины, как король нашел мешок с деньгами; ему даже и в голову не пришло, что
я тут стою. Потом они взяли да и засунули мешок с золотом в дыру в соломенном
тюфяке, который лежал под периной; запихнули его поглубже в солому, и решили,
что теперь все в порядке, потому что негритянка взбивает одну только перину, а
тюфяк переворачивает раза два в год, не чаще, так что теперь деньги в
сохранности, никто их не украдет.
Ну, а я рассудил по-другому. Не успели король с герцогом
спуститься с лестницы, как я вытащил мешок, ощупью добрался до своей каморки и
спрятал его там, пока не подвернется случай перепрятать в другое место. Я
решил, что лучше всего спрятать мешок где-нибудь во дворе, потому что король с
герцогом, как только хватятся денег, прежде всего обыщут весь дом. Это я
отлично знал. Потом я лег не раздеваясь, только заснуть все равно не мог – до
того мне не терпелось покончить с этим делом. Скоро, слышу, король с герцогом
опять поднимаются по лестнице; я кубарем скатился с постели и залег на верху
чердачной лестницы – дожидаться, что будет дальше. Только ничего не было.
Я подождал и, когда все ночные звуки затихли, а утренние еще
не начинались, потихоньку спустился в нижний этаж.
Глава 26
Я подкрался к дверям и прислушался: оба храпели. Тогда я на
цыпочках двинулся дальше и благополучно спустился вниз. Нигде не слышно было ни
звука. Я заглянул через дверную щелку в столовую и увидел, что все
бодрствовавшие при гробе крепко заснули, сидя на своих стульях. Дверь в
гостиную, где лежал покойник, была открыта, и в обеих комнатах горело по
свечке. Я прошел мимо открытой двери; вижу – в гостиной никого нет, кроме
останков Питера, и я двинулся дальше, но парадная дверь оказалась заперта, а
ключ из нее вынут. И тут как раз слышу – кто-то спускается по лестнице за моей
спиной. Я скорей в гостиную, оглянулся по сторонам – вижу, мешок спрятать
некуда, кроме гроба. Крышка немного сдвинулась, так что видно было лицо
покойника, закрытое мокрой тряпкой, и саван. Я сунул мешок с деньгами в гроб
под крышку, чуть пониже скрещенных рук, и такие они были холодные, что даже мурашки
забегали у меня по спине, а потом выскочил из комнаты и спрятался за дверью.
Это была Мэри Джейн. Она тихо подошла к гробу, опустилась на
колени и стала глядеть на покойника, потом поднесла платок к глазам, и я понял,
что она плачет, хотя ничего не было слышно, а стояла она ко мне спиной. Я
выбрался из-за двери, а когда проходил мимо столовой, дай, думаю, погляжу, не
видел ли меня кто-нибудь из бодрствующих; заглянул в щелку, но все было
спокойно. Они даже и не пошевельнулись.
Я шмыгнул наверх и улегся в кровать, чувствуя себя довольно
неважно из-за того, что после всех моих трудов и такого риска вышло совсем не
так, как я думал. Ну, говорю себе, если деньги останутся там, где они есть, это
еще туда-сюда; как только мы отъедем миль на сто, на двести вниз по реке, я
напишу Мэри Джейн, она откопает покойника и возьмет себе деньги; только так,
наверно, не получится, а получится, что деньги найдут, когда станут завинчивать
крышку. И выйдет, что деньги опять заберет король, а другого такого случая, пожалуй,
и не дождешься, чтобы он дал еще раз их стащить. Мне, само собой, очень
хотелось прокрасться вниз и взять их оттуда, только я не посмел: с каждой
минутой становилось все светлей, скоро зашевелятся все эти бодрствующие при
гробе и, того и гляди, поймают меня – поймают с шестью тысячами на руках, а
ведь никто меня не просил об этих деньгах заботиться. Нет уж, говорю себе, я
вовсе не желаю, чтобы меня припутали к такому делу.
Когда я сошел вниз утром, дверь в гостиную была закрыта и
все посторонние ушли. Остались только свои да вдова Бартли и наша компания. Я
стал смотреть, – может, по лицам замечу, не случилось ли чего-нибудь
особенного, – только ничего не мог разобрать.
