В середине дня пришел гробовщик со своим помощником; они
поставили гроб посреди комнаты на двух стульях, а все остальные стулья
расставили рядами, да еще призаняли у соседей, так что и в гостиной, и в
столовой, и в передней – везде было полно стульев. Я заметил, что крышка гроба
лежит так же, как вчера, только не посмел заглянуть под нее, раз кругом был
народ.
Потом начали сходиться приглашенные, и оба мошенника вместе
с девушками уселись в переднем ряду, у изголовья гроба; и целых полчаса люди
вереницей медленно проходили мимо гроба и глядели на покойника, а некоторые
роняли слезу; и все было очень тихо и торжественно, только девушки и оба
мошенника прикладывали платки к глазам и, опустив голову, потихоньку
всхлипывали. Ничего не было слышно, кроме шарканья ног на полу да сморканья, –
потому что на похоронах всегда сморкаются чаще, чем где бы то ни было, кроме
церкви.
Когда в дом набилось полно народу, гробовщик в черных
перчатках, этакий мягкий и обходительный, осмотрел все кругом, двигаясь
неслышно, как кошка, и поправляя что-то напоследок, чтобы все было в полном
порядке, чинно и благородно. Он ничего не говорил: разводил гостей по местам,
втискивал куда-нибудь опоздавших, раздвигал толпу, чтобы дали пройти, и все это
кивками и знаками, без единого слова. Потом он стал на свое место у стенки. Я
отродясь не видывал такого тихого, незаметного и вкрадчивого человека, а улыбался
он не чаще копченого окорока.
Они заняли у кого-то фисгармонию, совсем расстроенную, и,
когда все было готово, какая-то молодая женщина села и заиграла на ней; хрипу и
визгу было сколько угодно, да еще все запели хором, – так что, по-моему, одному
только Питеру и было хорошо. Потом его преподобие мистер Гобсон приступил к
делу – медленно и торжественно начал говорить речь; но только он начал, как в
подвале поднялся страшнейший визг, просто неслыханный; это была всего-навсего
одна собака, но шум она подняла невыносимый и лаяла не умолкая, так что пастору
пришлось замолчать и дожидаться, стоя возле гроба, – ничего нельзя было
расслышать, даже что ты сам думаешь. Получилось очень неловко, и никто не знал,
как тут быть. Однако долговязый гробовщик опомнился первый и закивал пастору,
словно говоря: «Не беспокойтесь, я все устрою». Он стал пробираться по стенке к
выходу, весь согнувшись, так что над головами собравшихся видны были одни его
плечи. А пока он пробирался, шум и лай становились все громче и неистовей;
наконец, обойдя комнату, гробовщик скрылся в подвале. Секунды через две мы
услышали сильный удар, собака оглушительно взвыла еще раз или два, и все стихло
– наступила мертвая тишина, и пастор продолжал свою торжественную речь с того
самого места, на котором остановился. Минуту-другую спустя возвращается
гробовщик, и опять его плечи пробираются по стенке; он обошел три стороны
комнаты, потом выпрямился, прикрыл рот рукой и, вытянув шею, хриплым шепотом
сообщил пастору через головы толпы: «Она поймала крысу!» После этого он опять
согнулся и по стенке пробрался на свое место. Заметно было, что всем это
доставило большое удовольствие – им, само собой, хотелось узнать, в чем дело.
Такие пустяки человеку ровно ничего не стоят, зато как раз такими пустяками и
приобретается общее уважение и любовь. Никого другого в городе так не любили,
как этого самого гробовщика.
Надгробное слово было хорошее, только уж очень длинное и
скучное; а там и король полез туда же: выступил с речью и понес, как всегда,
чепуху; а потом гробовщик стал подкрадываться к гробу с отверткой. Я сидел как
на иголках и смотрел на него во все глаза. А он даже и не заглянул в гроб:
просто надвинул крышку без всякого шума и крепко-накрепко завинтил ее. С тем я
и остался! Так и не узнал, там ли деньги или их больше там нет. А что, думаю,
если их кто-нибудь спер потихоньку? Почем я знаю – писать теперь Мэри Джейн или
нет? Вдруг она его откопает, а денег не найдет, что она тогда обо мне подумает?
Ну его к черту, думаю, а то еще погонятся за мной, да и посадят в тюрьму; лучше
уж мне держать язык за зубами и ничего ей не писать; все теперь ужасно
запуталось: я хотел сделать лучше, а вышло во сто раз хуже; нечего мне было за
это и браться, провались оно совсем!
Питера похоронили, мы вернулись домой; и я опять стал
смотреть, не замечу ли чего-нибудь по лицам, – никак не мог удержаться и
успокоиться тоже не мог: по лицам ничего не было заметно.
Вечером король ходил по гостям и всех утешал и ко всем
навязывался со своей дружбой, а между прочим давал понять, что его паства там,
в Англии, ждет его не дождется, так что ему нужно поторапливаться: уладить все
дела с имуществом, да и ехать домой. Он очень жалел, что приходится так
спешить, и всем другим тоже было очень жалко: им хотелось, чтобы он погостил подольше,
только они не знали, как это устроить. Он, конечно, говорил, будто бы они с
Уильямом собираются взять девочек с собой в Англию; и все этому радовались,
потому что девочки будут с родными и хорошо устроены; девочки тоже бы» ли
довольны и так этому радовались, что совсем позабыли про «вой несчастья, – одно
только и говорили: пускай король про дает все поскорей, а они будут собираться.
Бедняжки так были довольны и счастливы, что у меня сердце разрывалось, глядя,
как их оплетают и обманывают, но только я не видел никакой возможности
вмешаться и что-нибудь в этом деле переменить.
Провалиться мне, если король тут же не назначил и дом и
негров к продаже с аукциона – через два дня после похорон. Но кто хотел, тот
мог купить и раньше, частным образом. И вот на другой день после похорон, часам
к двенадцати, радость девочек в первый раз омрачилась. Явилось двое торговцев
неграми, в король продал им негров за хорошую цену, с уплатой по чеку в
трехдневный срок, – так это полагалось, – и они увезли двоих сыновей вверх по
реке, в Мемфис, а их мать – вниз по реке, в Новый Орлеан. Я думал, что и у
бедных девочек, и у негров сердце разорвется от горя; они так плакали и так
обнимались, что я и сам расстроился, на них глядя. Девочки говорили, что им
даже и не снилось, чтобы семью разделили или продали куда-нибудь далеко, не тут
же, в городе. Никогда не забуду, как несчастные девочки и эти негры обнимали
друг друга и плакали, все это так и стоит у меня перед глазами; я бы наверняка
не вытерпел, не стал бы молчать и донес на нашу шайку, если бы не знал, что
продажа недействительна и негры через неделюдругую вернутся домой.
Эта продажа наделала в городе много шума; большинство было
решительно против: говорили, что просто позор – разлучать мать с детьми. Нашим
мошенникам это сильно подорвало репутацию, но старый дурак все равно гнул свою
линию, что ему ни говорил герцог, а герцог, по всему было видно, сильно
встревожился.
На следующий день был аукцион. Утром, как только совсем
рассвело, король с герцогом поднялись ко мне на чердак и разбудили меня; и по
одному их виду я сразу понял, что дело неладно. Король спросил:
– Ты был у меня в комнате позавчера вечером?
– Нет, ваше величество. (Я всегда его так называл, если
никого чужих не было)
