– Повидаться с подругой, – это можно, но я не хочу, чтобы им
от меня кланялись.
– Ну, не хотите, так и не надо.
Отчего же и не сказать ей этого, ничего плохого тут нет. Такие
пустяки сделать нетрудно, и хлопот никаких; а ведь пустяки-то и помогают в
жизни больше всего; и Мэри Джейн будет спокойна, и мне это ничего не стоит.
Потом я сказал:
– Есть еще одно дело: этот самый мешок с деньгами.
– Да, он теперь у них, и я ужасно глупо себя чувствую, когда
вспоминаю, как он к ним попал.
– Нет, вы ошибаетесь. Мешок не у них.
– Как? А у кого же он?
– Да я теперь и сам не знаю. Был у меня, потому что я его
украл у них, чтобы отдать вам; и куда я спрятал мешок, это я тоже знаю, только
боюсь, что там его больше нет. Мне ужасно жалко, мисс Мэри Джейн, просто не
могу вам сказать, до чего жалко! Я старался сделать как лучше – честное слово,
старался! Меня чуть-чуть не поймали, и пришлось сунуть мешок в первое
попавшееся место, а оно совсем не годится.
– Ну, перестань себя винить, это не нужно, и я этого не
позволяю; ты же иначе не мог – и, значит, ты не виноват. Куда же ты его
спрятал?
Мне не хотелось, чтобы она опять вспоминала про свои
несчастья, и язык у меня никак не поворачивался. Думаю, начну рассказывать, и
она представит себе покойника, который лежит в гробу с этим мешком на животе. И
я, должно быть, с минуту молчал, а потом сказал ей:
– С вашего позволения, мне бы не хотелось говорить, куда я
его девал, мисс Мэри Джейн. Я вам лучше напишу на бумажке, а вы, если захотите,
прочтете мою записку по дороге к мистеру Лотропу. Ну как, согласны?
– Да, согласна.
И я написал: «Я положил его в гроб. Он был там, когда вы
плакали возле гроба поздно ночью. Я тогда стоял за дверью, и мне вас было очень
жалко, мисс Мэри Джейн».
Я и сам чуть не заплакал, когда вспомнил, как она плакала у
гроба одна, поздней ночью; а эти мерзавцы спят тут же, у нее в доме, и ее же
собираются ограбить! Потом сложил записку, отдал ей и вижу – у нее тоже слезы
выступили на глазах. Она пожала мне руку крепко-крепко и говорит:
– Всего тебе хорошего! Я все так и сделаю, как ты мне
говоришь; а если мы с тобой больше не увидимся, я тебя никогда не забуду,
часто-часто буду о тебе думать и молиться за тебя! – И она ушла.
Молиться за меня! Я думаю, если б она меня знала как
следует, так взялась бы за что-нибудь полегче, себе по плечу. И все равно,
должно быть, она за меня молилась – вот какая это была девушка! У нее хватило
бы духу молиться и за Иуду; захочет – так ни перед чем не отступит! Говорите,
что хотите, а я думаю, характера у нее было больше, чем у любой другой девушки;
я думаю, по характеру она сущий кремень. Это похоже на лесть, только лести тут
нет ни капельки. А уж что касается красоты, да и доброты тоже, куда до нее всем
прочим! Как она вышла в ту дверь, так я и не видел ее больше, ни разу не видел!
Ну, а вспоминал про нее много-много раз – миллионы раз! – и про то, как она
обещала молиться за меня; а если б я думал, что от моей молитвы ей может быть
какой-нибудь прок, то, вот вам крест, стал бы за нее молиться!
Мэри Джейн вышла, должно быть, с черного хода, потому что
никто ее не видал. Как только я наткнулся на Сюзанну и Заячью Губу, я сейчас же
спросил их:
– Как фамилия этих ваших знакомых, к которым вы ездите в
гости, еще они живут за рекой?
Они говорят:
– У нас там много знакомых, а чаще всего мы ездим к
Прокторам.
– Фамилия эта самая, – говорю, – а я чуть ее не забыл. Так
вот, мисс Мэри велела вам сказать, что она к ним уехала, и страшно спешила – у
них кто-то заболел.
– Кто же это?
– Не знаю, что-то позабыл; но как будто это…
– Господи, уж не Ханна ли?
– Очень жалко вас огорчать, – говорю я, – но только это она
самая и есть.
– Боже мой, а ведь только на прошлой неделе она была совсем
здорова! И опасно она больна?
– Даже и сказать нельзя – вот как больна! Мисс Мэри Джейн
говорила, что родные сидели около нее всю ночь, – боятся, что она и дня не
проживет.
– Подумать только! Что же с ней такое?
Так сразу я не мог придумать ничего подходящего и говорю:
– Свинка.
– У бабушки твоей свинка! Если б свинка, так не стали бы
около нее сидеть всю ночь!
– Не стали бы сидеть? Скажет тоже! Нет, знаешь ли, с такой
свинкой обязательно сидят. Эта свинка совсем другая. Мисс Мэри Джейн сказала –
какая-то новая.
– То есть как это – новая?
– Да вот так и новая, со всякими осложнениями.
– С какими же это?
– Ну, тут и корь, и коклюш, и рожа, и чахотка, и желтуха, и
воспаление мозга, да мало ли еще что!
– Ой, господи! А называется свинка?
– Так мисс Мэри Джейн сказала.
– Ну, а почему же все-таки она называется свинкой?
– Да потому, что это и есть свинка. С нее и начинается.
– Ничего не понимаю, чушь какая-то! Положим, человек ушибет
себе палец, а потом отравится, а потом свалится в колодец и сломает себе шею и
кто-нибудь придет и спросит, отчего он умер, так какой-нибудь дуралей может
сказать: «Оттого, что ушиб себе палец». Будет в этом какой-нибудь смысл?
Никакого. И тут тоже никакого смысла нет, просто чушь. А она заразная?
– Заразная? Это все равно как борона: пройдешь мимо в
темноте, так непременно зацепишься – не за один зуб, так за другой, ведь верно?
И никак не отцепишься от этого зуба, а еще всю борону за собой потащишь, верно?
Ну так вот эта свинка, можно сказать, хуже всякой бороны: прицепится, так не
скоро отцепишь.
– Это просто ужас что такое! – говорит Заячья Губа. – Я
сейчас пойду к дяде Гарви и…
– Ну конечно, – говорю, – как не пойти! Я бы на твоем месте
пошел. Ни минуты не стал бы терять.
– А почему же ты не пошел бы?
