Вот как-то ранним утром мы спрятали плот в укромном месте,
двумя милями ниже одного захолустного городишка по прозванию Пайксвилл, и
король отправился на берег, а нам велел сидеть смирно и носа не показывать,
пока он не побывает в городе и не справится, дошли сюда слухи насчет
«Королевского Жирафа» или еще нет. («Небось дом ограбить собираешься! – думаю.
– Потом вернешься сюда, а нас с Джимом поминай как звали, – с тем и
оставайся».) А если он к полудню не вернется, то это значит, что все в порядке,
и тогда нам с герцогом тоже надо отправляться в город.
И мы остались на плоту. Герцог все время злился и раздражался
и вообще был сильно не в духе. Нам за все доставалось, никак мы не могли ему
угодить, – он придирался к каждому пустяку. Видим, что-то они затеяли, это уж
как пить дать. Настал и полдень, а короля все не было, и я, признаться, очень
обрадовался, – думаю: наконец хоть какая-то перемена, а может случиться, что
все по-настоящему переменится. Мы с герцогом отправились в городок и стали там
разыскивать короля и довольно скоро нашли его в задней комнате распивочной,
вдребезги пьяного; какие-то лодыри дразнили его забавы ради; он ругал их на чем
свет стоит и грозился, а сам на ногах еле держится и ничего с ними поделать не
может. Герцог выругал его за это старым дураком, король тоже в долгу не
остался, и как только они сцепились по-настоящему, я и улепетнул – припустился
бежать к реке, да так, что только пятки засверкали. Вот он, думаю, случай-то,
теперь не скоро они нас с Джимом опять увидят! Добежал я к реке, весь
запыхавшись, зато от радости ног под собой не чую и кричу:
– Джим, скорей отвязывай плот, теперь у нас с тобой все в
порядке!
Но никто мне не откликнулся, и в шалаше никого не было. Джим
пропал! Я крикнул, и в другой раз крикнул, и в третий; бегаю по лесу туда и
сюда, зову, аукаю – никакого ответа, пропал старик Джим! Тогда я сел и заплакал
– никак не мог удержаться от слез. Только и сидеть я долго не мог. Вышел на
дорогу, иду и думаю: что же теперь делать? А навстречу мне какой-то мальчишка;
я его и спросил, не видел ли он незнакомого негра, одетого так-то и так-то, а
он и говорит:
– Видал.
– А где? – спрашиваю.
– На плантации Сайласа Фелпса, отсюда будет мили две. Это
беглый негр, его уже поймали. А ты его ищешь?
– И не думаю! Я на него нарвался в лесу час или два назад, и
он сказал, что, если я только крикну, он из меня дух вышибет, – велел мне
сидеть смирно и с места не двигаться. Вот я и сидел там, боялся выйти.
– Ну, – говорит мальчишка, – тебе больше нечего бояться, раз
его поймали. Он убежал откуда-то издалека, с Юга.
– Это хорошо, что его сцапали.
– Еще бы не хорошо! За него ведь полагается двести долларов
награды. Все равно что на дороге найти.
– Ну да, я бы тоже мог получить награду, если бы был
постарше: ведь я первый его увидел. А кто же его поймал?
– Один старик, приезжий; только он продал свою долю за сорок
долларов, потому что ему надо уезжать вверх по реке, а ждать он не может.
Подумать только! Нет, я бы подождал – пускай бы и семь лет пришлось ждать.
– И я тоже, обязательно, – говорю я. – А может, его доля
больше и не стоит, раз он продал так дешево? Может, дело-то не совсем чистое?
– Ну, как же не чистое – чище не бывает. Я сам видел
объявление. Там про него все написано, точка в точку сходится – лучше всякого
портрета, а бежал он из-под Нового Орлеана, с плантации. Нет, уж тут комар носу
не подточит, все правильно… Слушай, а ты мне не одолжишь табачку пожевать?
Табаку у меня не было, и он пошел дальше. Я вернулся на
плот, сел в шалаш и стал думать. Но так ничего и не придумал. Думал до тех пор,
пока всю голову не разломило, и все-таки не нашел никакого способа избавиться
от беды. Сколько мы плыли по реке, сколько делали для этих мошенников, и все
зря! Так все и пропало задаром, из-за того что у них хватило духу устроить
Джиму такую подлость: опять продать его в рабство на всю жизнь за какие-то
паршивые сорок долларов, да еще чужим людям!
Я даже подумал, что для Джима было бы в тысячу раз лучше
оставаться рабом у себя на родине, где у него есть семья, если уж ему на роду
написано быть рабом. Уж не написать ли мне письмо Тому Сойеру? Пускай он скажет
мисс Уотсон, где находится Джим. Но скоро я эту мысль оставил, и вот почему: а
вдруг она рассердится и не простит ему такую неблагодарность и подлость, что он
взял да и убежал от нее, и опять продаст его? А если и не продаст, все равно добра
не жди: все будут презирать такого неблагодарного негра, – это уж так
полагается, – и обязательно дадут Джиму почувствовать, какой он подлец и
негодяй. А мое-то положение! Всем будет известно, что Гек Финн помог негру
освободиться; и если я только увижу кого-нибудь из нашего города, то, верно, со
стыда готов буду сапоги ему лизать. Это уж всегда так бывает: сделает человек
подлость, а отвечать за нее не хочет, – думает: пока этого никто не знает, так
и стыдиться нечего. Вот и со мной так вышло. Чем больше я думал, тем сильней
меня грызла совесть, я чувствовал себя прямо-таки дрянью, последним негодяем и
подлецом. И наконец меня осенило: ведь это, думаю, явное дело – рука провидения
для того и закатила мне такую оплеуху, чтобы я понял, что на небесах следят за
моим поведением, и там уже известно, что я украл негра у бедной старушки,
которая ничего плохого мне не сделала. Вот мне и показали, что есть такое
всевидящее око, оно не потерпит нечестивого поведения, а мигом положит ему
конец. И как только я это понял, ноги у меня подкосились от страха. Ну, я
все-таки постарался найти себе какое-нибудь оправдание; думаю: ничему хорошему
меня не учили, значит, я уж не так виноват; но что-то твердило мне: «На то есть
воскресная школа, почему же ты в нее не ходил? Там бы тебя научили, что если
кто поможет негру, то за это будет веки вечные гореть в аду».
Меня просто в дрожь бросило. И я уже совсем было решил:
давай попробую помолюсь, чтобы мне сделаться не таким, как сейчас, а хорошим
мальчиком, исправиться. И стал на колени. Только молитва не шла у меня с языка.
Да и как же иначе? Нечего было и стараться скрыть это от бога. И от себя самого
тоже. Я-то знал, почему у меня язык не поворачивается молиться. Потому что я
кривил душой, не по-честному поступал – вот почему. Притворялся, будто хочу
исправиться, а в самом главном грехе не покаялся. Вслух говорил, будто я хочу
поступить как надо, по совести, будто хочу пойти и написать хозяйке этого
негра, где он находится, а в глубине души знал, что все вру, и бог это тоже знает.
Нельзя врать, когда молишься, – это я понял.
