– Как же он может донести? Ведь он убежал!
– Да нет! Этот старый болван его продал и со мной даже не
поделился, так деньги зря и пропали.
– Продал? – говорю я и начинаю плакать. – Как же так… ведь
это мой негр, и деньги тоже мои… Где он? Отдайте моего негра!
– Негра тебе никто не отдаст, и дело с концом, так что
перестань хныкать. Послушай-ка, ты уж не думаешь ли донести на нас? Ей-богу, я
тебе ни на грош не верю. Смотри попробуй только!
Он замолчал, а у самого глаза злые, никогда я таких не
видел. Хныкать я не перестал, а сам говорю:
– Ни на кого я доносить не собираюсь, да и некогда мне этим
заниматься: мне надо идти искать своего негра.
Видно было, что ему это очень не понравилось: стоит,
задумался, и афиши трепыхаются у него в руке; потом наморщил лоб и говорит:
– Вот что я тебе скажу. Нам надо здесь пробыть три дня. Если
ты обещаешь сам молчать и негру не позволишь на нас донести, я тебя научу, где
его искать.
Я пообещал, а он говорит:
– У одного фермера, а зовут его Сайлас Фе… – и вдруг замолчал.
Понимаете, он сначала хотел сказать правду, а когда замолчал
и стал соображать да думать, то и передумал. Наверно, так оно и было. Мне он
все-таки не верил, вот ему и хотелось убрать меня отсюда на целых три дня,
чтобы я им не мешал. Помолчал немножко и говорит:
– Человека, который его купил, зовут Абрам Фостер, Абрам Дж.
Фостер, а живет он по дороге в Лафацет – это будет миль сорок в сторону.
– Хорошо, – говорю, – в три дня туда дойду. Сегодня же днем
и отправлюсь.
– Нет, не днем, а ступай сейчас же, да не теряй времени и не
болтай зря по дороге! Держи язык за зубами и шагай побыстрей, тогда тебе от нас
никаких неприятностей не будет, понял?
Вот этого приказа я и добивался, только это мне и нужно
было. Мне надо было развязать себе руки, чтобы приняться за Дело.
– Ну, так ступай, – сказал он, – и можешь говорить мистеру
Фостеру все, что тебе вздумается. Может, он тебе и поверит, что Джим твой негр,
– бывают такие идиоты, что не требуют документов; по крайней мере, я слыхал,
что здесь, на Юге, такие бывают. А как станешь рассказывать про фальшивое
объявление и про награду, ты ему объясни, для чего это понадобилось, – может,
он тебе поверит. Теперь проваливай и говори ему что хочешь, да по дороге смотри
держи язык за зубами, пока до места не доберешься!
Я и пошел, направляясь от реки в сторону, и ни разу не
оглянулся; я и так чувствовал, что он за мной следит. Все равно я знал, что ему
это скоро надоест. Я прошел по этому направлению целую милю, ни разу не
останавливаясь; потом сделал круг по лесу и вернулся к усадьбе Фелпса. Я решил
приступить к делу сразу, без всякой канители, потому что надо было, чтобы Джим
не проговорился, пока эти молодцы не уберутся подальше. А то еще наживешь
хлопот с этой братией. Я на них нагляделся досыта и больше не желал иметь с
ними никакого дела.
Глава 31
Когда я добрался до усадьбы, кругом было тихо, как в
воскресенье, жарко и солнечно; все ушли работать в поле; а в воздухе стояло
едва слышное гуденье жуков и мух, от которого делается до того тоскливо, будто
все кругом повымерло; да если еще повеет ветерок и зашелестит листвой, то и
вовсе душа уходит в пятки: так и кажется, будто это шепчутся привидения, души
тех, которые давным-давно померли, и всегда чудится, будто это они про тебя
говорят. И вообще от этого всегда хочется самому помереть, думаешь: хоть бы все
поскорей кончилось!
Хлопковая плантация Фелпса была из тех маленьких, захудалых
плантаций, которые все на одно лицо. Двор акра в два, огороженный жердями; а
для того чтобы перелезать через забор и чтоб женщинам было легче садиться на
лошадь, к нему подставлены лесенкой обрубки бревен, точно бочонки разной
высоты; кое-где во дворе растет тощая травка, но больше голых и вытоптанных
плешин, похожих на старую шляпу с вытертым ворсом; для белых большой дом на две
половины, из отесанных бревен, щели замазаны глиной или известкой, а сверху
побелены, – только видно, что очень давно; кухня из неотесанных бревен
соединена с домом длинным и широким навесом; позади кухни – бревенчатая коптильня;
по другую сторону коптильни вытянулись в ряд три низенькие негритянские хижины;
одна маленькая хибарка стоит особняком по одну сторону двора, у самого забора,
а по другую сторону – разные службы; рядом с хибаркой куча золы и большой котел
для варки мыла; возле кухонной двери скамейка с ведром воды и тыквенной флягой;
тут же рядом спит на солнышке собака; дальше – еще собаки; в углу двора три
тенистых дерева; кусты смородины и крыжовника у забора; за забором огород и
арбузная бахча; а дальше плантации хлопка, а за плантациями – лес.
Я обошел кругом и перелез по обрубкам во двор с другой
стороны, возле кучи золы. Пройдя несколько шагов, я услышал жалобное гуденье
прялки, оно то делалось громче, то совсем замирало; и тут мне уж без всяких
шуток захотелось умереть, потому что это самый тоскливый звук, какой только
есть на свете.
Я пошел прямо так, наугад, не стал ничего придумывать, а
положился на бога – авось с его помощью скажу что-нибудь, когда понадобится; я
сколько раз замечал, что бог мне всегда помогал сказать то, что надо, если я
ему сам не мешал.
Только я дошел до середины двора, вижу – сначала одна собака
встает мне навстречу, потом другая, а я, конечно, остановился и гляжу на них,
не трогаюсь с места. Ну и подняли же они лай!
Не прошло и четверти минуты, как я сделался чем-то вроде
ступицы в колесе, если можно так выразиться, а собаки окружили меня, как спицы,
штук пятнадцать сошлось вокруг меня кольцом, вытянув морды, а там и другие
подбежали; гляжу – перескакивают через забор, выбегают из-за углов с лаем и
воем, лезут отовсюду.
Из кухни выскочила негритянка со скалкой в руке и закричала:
«Пошел прочь, Тигр, пошла, Мушка! Убирайтесь, сэр!» – я стукнула скалкой
сначала одну, потом другую; обе собаки с визгом убежали, – за ними разбрелись и
остальные; а через секунду половина собак опять тут как тут – собрались вокруг
меня, повиливают хвостами и заигрывают со мной. Собака никогда зла не помнит и
не обижается.
А за негритянкой выскочили трое негритят – девочка и два
мальчика – в одних холщовых рубашонках; они цеплялись за материнскую юбку и
застенчиво косились на меня из-за ее спины, как это обыкновенно водится у
ребят. А из большого дома, смотрю, бежит белая женщина, лет сорока пяти или
пятидесяти, с непокрытой головой и с веретеном в руках; за ней выбежали ее
белые детишки, а вели они себя точь-в-точь как негритята. Она вся просияла от
радости и говорит:
