– Так это ты наконец! Неужели приехал?
Не успел я и подумать, как у меня вылетело:
– Да, мэм.
Она схватила меня за плечи, обняла крепко-крепко, а потом
взяла за обе руки и давай пожимать, а у самой покатились слезы – так и текут по
щекам; она все не выпускает меня, пожимает мне руки, а сама все твердит:
– А ты, оказывается, вовсе не так похож на мать, как я
думала… Да что это я, господи! Не все ли равно! До чего же я рада тебя видеть!
Ну прямо, кажется, так бы и съела… Дети, ведь это ваш двоюродный брат Том!
Пойдите поздоровайтесь с ним.
Но дети опустили голову, засунули палец в рот и спрятались у
нее за спиной. А она неслась дальше:
– Лиза, не копайся, подавай ему горячий завтрак!.. А то,
может, ты позавтракал на пароходе?
Я сказал, что позавтракал. Тогда она побежала в дом, таща
меня за руку, и детишки побежали туда же следом за нами. В доме она усадила
меня на стул с продавленным сиденьем, а сама уселась передо мной на низенькую
скамеечку, взяла меня за обе руки и говорит:
– Ну вот, теперь я могу хорошенько на тебя наглядеться! Господи
ты мой боже, сколько лет я об этом мечтала, и вот наконец ты здесь! Мы тебя уже
два дня ждем, даже больше… Отчего ты так опоздал? Пароход сел на мель, что ли?
– Да, мэм, он…
– Не говори «да, мэм», зови меня тетя Салли… Где же это он
сел на мель?
Я не знал, что отвечать: ведь неизвестно было, откуда должен
идти пароход – сверху или снизу. Но я всегда больше руководствуюсь чутьем; а
тут чутье подсказало мне, что пароход должен идти снизу – от Орлеана. Хотя мне
это не очень помогло: я ведь не знал, как там, в низовьях, называются мели.
Вижу, надо изобрести новую мель или позабыть, как называлась та, на которую мы
сели, или… Вдруг меня осенило, и я выпалил:
– Это не из-за мели, там мы совсем ненадолго задержались. У
нас взорвалась головка цилиндра.
– Господи помилуй! Кто-нибудь пострадал?
– Нет, мэм. Убило негра.
– Ну, это вам повезло; а то бывает, что и ранит кого-нибудь.
В позапрошлом году, на рождество, твой дядя Сайлас ехал из Нового Орлеана на
«Лалли Рук», а пароход-то был старый, головка цилиндра взорвалась, и человека
изуродовало. Кажется, он потом умер. Баптист один. Твой дядя Сайлас знал одну
семью в Батон-Руж, так они знакомы с родными этого старика. Да, теперь
припоминаю: он действительно умер. Началась гангрена, и ногу отняли. Только это
не помогло. Да, верно, это была гангрена – она самая. Он весь посинел и умер –
в надежде на воскресение и жизнь будущего века. Говорят, на него смотреть было
страшно… А твой дядя каждый день ездил в город встречать тебя. И сегодня опять
поехал, еще и часу не прошло; с минуты на минуту должен вернуться. Ты бы должен
был встретить его по дороге… Нет, не встретил? Такой пожилой, с…
– Нет, я никого не видал, тетя Салли. Пароход пришел рано,
как раз на рассвете; я и оставил вещи на пристани, а сам пошел поглядеть город
и дальше немножко прогулялся, чтобы убить время и прийти к вам не очень рано,
так что я не по дороге шел.
– А кому же ты сдал вещи?
– Никому.
– Что ты, деточка, ведь их украдут!
– Нет, я их хорошо спрятал, оттуда не украдут, – говорю я.
– Как же это ты позавтракал так рано на пароходе?
Дело тонкое, как бы, думаю, тут не влопаться, а сам говорю:
– Капитан увидел меня на палубе и сказал, что мне надо
поесть, до того как я сойду на берег; повел меня в салон и усадил за свой стол
– ешь не хочу.
Мне стало до того не по себе, что я даже слушать ее не мог
как следует. Я все время держал в уме ребятишек: думаю, как бы это отвести их в
сторонку и выведать половчей, кто же я такой. Но не было никакой возможности:
миссис Фелпс все тараторила без умолку. Вдруг у меня даже мурашки по спине
забегали, потому что она сказала:
– Ну что же это я все болтаю, а ты мне еще и словечка не
сказал про сестру и про всех остальных. Теперь я помолчу, а ты рассказывай.
Расскажи про них про всех, как они поживают, что поделывают и что велели мне
передать, ну и вообще все, что только припомнишь.
Ну, вижу, попался я – да еще как попался-то! До сих пор бог
как-то помогал мне, это верно, зато теперь я прочно уселся на мель. Вижу – и
пробовать нечего вывернуться, прямо хоть выходи из игры. Думаю: пожалуй, тут
опять придется рискнуть-выложить всю правду. Я было раскрыл рот, но она вдруг
схватила меня, пихнула за спинку кровати и говорит:
– Вот он едет! Нагни голову пониже, вот так – теперь хорошо.
Сиди и не пикни, что ты тут. Я над ним подшучу… Дети, и вы тоже молчите.
Вижу, попал я в переплет. Но беспокоиться все равно не
стоило: делать было нечего, только сидеть смирно да дожидаться, пока гром
грянет.
Я только мельком увидел старика, когда он вошел в комнату, а
потом из-за кровати его стало не видно. Миссис Фелпс бросилась к нему и
спрашивает:
– Приехал он?
– Нет, – отвечает муж.
– Гос-споди помилуй! – говорит она. – Что же такое могло с
ним случиться?
– Не могу себе представить, – говорит старик. – По правде
сказать, я и сам очень беспокоюсь.
– Ты беспокоишься! – говорит она. – А я так просто с ума
схожу! Он, должно быть, приехал, а ты его прозевал по дороге. Так оно и есть, я
уж это предчувствую.
– Да что ты, Салли, я не мог его прозевать, сама знаешь.
– О боже, боже, что теперь сестра скажет! Он, наверно,
приехал! А ты его, наверно, прозевал. Он…
– Не расстраивай меня, я и так уже расстроен. Не знаю, что и
думать. Просто голова пошла кругом, признаться откровенно. Даже перепугался. И
надеяться нечего, что он приехал, потому что прозевать его я никак не мог.
Салли, это ужасно, просто ужасно: что-нибудь, наверно, случилось с пароходом!
– Ой, Сайлас! Взгляни-ка туда, на дорогу: кажется, ктото
едет?
Он бросился к окну, а миссис Фелпс только того и нужно было.
Она живо нагнулась к спинке кровати, подтолкнула меня, и я вылез; когда старик
отвернулся от окна, она уже успела выпрямиться и стояла, все сияя и улыбаясь,
очень довольная; а я смирно стоял рядом с ней, весь в поту. Старик воззрился на
меня и говорит:
– Это кто же такой?
– А по-твоему, кто это?
– Понятия не имею. Кто это?
