– Слушай, ты как это со мной разговариваешь? Я терпел,
терпел, а больше терпеть не намерен, так что ты мне не груби. Два дня я пробыл
в городе и только слышу что про твое богатство. И ниже по реке я тоже про это
слыхал. Потому и приехал. Ты мне эти деньги достань к завтрему – они мне нужны.
– Нет у меня никаких денег.
– Врешь! Они у судьи Тэтчера. Ты их возьми. Они мне нужны.
– Говорят вам, нет у меня никаких денег! Спросите сами у
судьи Тэтчера, он вам то же скажет.
– Ладно, я его спрошу; уж я его заставлю сказать! Он у меня
раскошелится, а не то ему покажу! Ну-ка, сколько у тебя в кармане? Мне нужны
деньги.
– Всего один доллар, и тот мне самому нужен…
– Мне какое дело, что он тебе нужен! Давай, и все тут.
Он взял монету и куснул ее – не фальшивая ли, потом сказал,
что ему надо в город, купить себе виски, а то у него целый день ни капли во рту
не было. Он уже вылез на крышу сарая, но тут опять просунул голову в окно и
принялся ругать меня за то, что я набрался всякой дури и знать не хочу родного
отца. После этого я уж думал было, что он совсем ушел, а он опять просунул
голову в окно и велел мне бросить школу, не то он меня подстережет и вздует как
следует.
На другой день отец напился пьян, пошел к судье Тэтчеру,
отругал его и потребовал, чтобы тот отдал мои деньги, но ничего из этого не
вышло; тогда он пригрозил, что заставит отдать деньги по суду.
Вдова с судьей Тэтчером подали просьбу в суд, чтобы меня у
отца отобрали и кого-нибудь из них назначили в опекуны; только судья был новый,
он недавно приехал и еще не знал моего старика. Он сказал, что суду не следует
без особой надобности вмешиваться в семейные дела и разлучать родителей с
детьми, а еще ему не хотелось бы отнимать у отца единственного ребенка. Так что
вдове с судьей Тэтчером пришлось отступиться.
Отец так обрадовался, что унять его не было никакой
возможности. Он обещал отодрать меня ремнем до полусмерти, если я не достану
ему денег. Я занял три доллара у судьи, а старик их отнял и напился пьян и в
пьяном виде шатался по всему городу, орал, безобразничал, ругался и колотил в
сковородку чуть ли не до полуночи; его поймали и посадили под замок, а наутро
повели в суд и опять засадили на неделю. Но он сказал, что очень доволен:
своему сыну он теперь хозяин и покажет ему, где раки зимуют.
После того как он вышел из тюрьмы, новый судья объявил, что
намерен сделать из него человека. Он привел старика к себе в дом, одел его с
головы до ног во все чистое и приличное, посадил за стол вместе со своей семьей
и завтракать, и обедать, и ужинать, – можно сказать, принял его, как родного. А
после ужина он завел разговор насчет трезвости и прочего, да так, что старика
слеза прошибла и он сознался, что столько лет вел себя дурак дураком, а теперь
хочет начать новую жизнь, чтобы никому не стыдно было вести с ним знакомство, и
надеется, что судья ему в этом поможет, не отнесется к нему с презрением. Судья
сказал, что просто готов обнять его за такие слова, и при этом прослезился; и
жена его тоже заплакала; а отец сказал, что никто до сих пор не понимал, какой
он человек; и судья ответил, что он этому верит. Старик сказал, что человек,
которому в жизни не повезло, нуждается в сочувствии; и судья ответил, что это
совершенно верно, и оба они опять прослезились. А перед тем как идти спать,
старик встал и сказал, протянув руку:
– Посмотрите на эту руку, господа и дамы! Возьмите ее и
пожмите. Эта рука прежде была рукой грязной свиньи, но теперь другое дело:
теперь это рука честного человека, который начинает новую жизнь и лучше умрет,
а уж за старое не возьмется. Попомните мои слова, не забывайте, что я их
сказал! Теперь это чистая рука. Пожмите ее, не бойтесь!
И все они один за другим, по очереди, пожали ему руку и
прослезились. А жена судьи так даже поцеловала ему руку. После этого отец дал
зарок не пить и вместо подписи крест поставил. Судья сказал, что это
историческая, святая минута… что-то вроде этого. Старика отвели в самую лучшую
комнату, которую берегли для гостей. А ночью ему вдруг до смерти захотелось
выпить; он вылез на крышу, спустился вниз по столбику на крыльцо, обменял новый
сюртук на бутыль сорокаградусной, влез обратно и давай пировать; и на рассвете
опять полез в окно, пьяный как стелька, скатился с крыши, сломал себе левую
руку в двух местах и чуть было не замерз насмерть; кто-то его подобрал уже на
рассвете. А когда пошли посмотреть, что делается в комнате гостей, так пришлось
мерить глубину лотом, прежде чем пускаться вплавь.
Судья здорово разобиделся. Он сказал, что старика, пожалуй,
можно исправить хорошей пулей из ружья, а другого способа он не видит.
Глава 6
Ну так вот, вскоре после того мой старик поправился и подал
в суд жалобу на судью Тэтчера, чтоб он отдал мои деньги, а потом принялся и за
меня, потому что я так и не бросил школу. Раза два он меня поймал и отлупил,
только я все равно ходил в школу, а от него все время прятался или убегал
куданибудь. Раньше мне не больно-то нравилось учиться, а теперь я решил, что
непременно буду ходить в школу, отцу назло. Суд все откладывали; похоже было,
что никогда и не начнут, так что я время от времени занимал у судьи Тэтчера
доллара два-три для старика, чтобы избавиться от порки. Всякий раз, получив
деньги, он напивался пьян; и всякий раз, напившись, шатался по городу и буянил;
и всякий раз, как он набезобразничает, его сажали в тюрьму. Он был очень
доволен: такая жизнь была ему как раз по душе.
Он что-то уж очень повадился околачиваться вокруг дома
вдовы, и наконец та ему пригрозила, что, если он этой привычки не бросит, ему
придется плохо. Ну и взбеленился же он! Обещал, что покажет, кто Геку Финну
хозяин.
И вот как-то весной он выследил меня, поймал и увез в лодке
мили за три вверх по реке, а там переправился на ту сторону в таком месте, где
берег был лесистый и жилья совсем не было, кроме старой бревенчатой хибарки в
самой чаще леса, так что и найти ее было невозможно, если не знать, где она
стоит.
Он меня не отпускал ни на минуту, и удрать не было никакой
возможности. Жили мы в этой старой хибарке, и он всегда запирал на ночь дверь,
а ключ клал себе под голову. У него было ружье, – украл, наверно, где-нибудь, –
и мы с ним ходили на охоту, удили рыбу; этим и кормились. Частенько он запирал
меня на замок и уезжал в лавку мили за три, к перевозу, там менял рыбу и дичь
на виски, привозил бутылку домой, напивался, пел песни, а потом колотил меня.
Вдова все-таки разузнала, где я нахожусь, и прислала мне на выручку человека,
но отец прогнал его, пригрозив ружьем. А в скором времени я и сам привык тут
жить, и мне даже нравилось – все, кроме ремня.
