Мы обедали на широком помосте между кухней и домом; того,
что стояло на столе, хватило бы на целый десяток семей, и все подавалось горячее,
не то что какое-нибудь там жесткое вчерашнее мясо, которое всю ночь пролежало в
сыром погребе, а наутро отдает мертвечиной и есть его впору разве какому-нибудь
старому людоеду.
Дядя Сайлас довольно долго читал над всей этой едой молитву,
да она того и стоила, но аппетита он ни у кого не отбил; а это бывает, когда
очень канителятся, я сколько раз видел.
После обеда было много всяких разговоров, и нам с Томом
приходилось все время быть настороже, и все без толку, потому что ни про какого
беглого негра они ни разу не упомянули, а мы боялись даже и намекнуть. Но
вечером, за ужином, один из малышей спросил:
– Папа, можно мне пойти с Томом и с Сидом на представление?
– Нет, – говорит старик, – я думаю, никакого представления
не будет; да и все равно – вам туда нельзя. Этот беглый негр рассказал нам с
Бэртоном, что представление просто возмутительное, и Бэртон хотел предупредить
всех; теперь этих наглых проходимцев, должно быть, уже выгнали из города.
Так вот оно как! Но я все-таки не виноват. Мы с Томом должны
были спать в одной комнате и на одной кровати; с дороги мы устали и потому,
пожелав всем спокойной ночи, ушли спать сейчас же после ужина; а там вылезли в
окно, спустились по громоотводу и побежали в город. Мне не верилось, чтобы
кто-нибудь предупредил короля с герцогом; и если я опоздаю и не успею намекнуть
им, что готовится, так они, наверно, подадут впросак.
По дороге Том рассказал мне, как все думали, что я убит, и
как мой родитель опять пропал и до сих пор не вернулся, и какой поднялся переполох,
когда Джим сбежал; а я рассказал Тому про наших жуликов, и про «Жирафа», и про
наше путешествие на плоту, сколько успел; а когда мы вошли в город и дошли до
середины, – а было не рано, уже около половины девятого, – глядим, навстречу
валит толпа с факелами, все беснуются, вопят и орут, колотят в сковородки и
дудят в рожки; мы отскочили в сторону, чтобы пропустить их; смотрю, они тащат
короля с герцогом верхом на шесте, – то есть это только я узнал короля с
герцогом, хотя они были все в смоле и в перьях и даже на людей не похожи,
просто два этаких громадных комка. Мне неприятно было на это глядеть и даже
стало жалко несчастных жуликов; я подумал: никогда больше их злом поминать не
буду. Прямо смотреть страшно было. Люди бывают очень жестоки друг к другу.
Видим, мы опоздали, – ничем уже помочь нельзя. Стали
расспрашивать кое-кого из отставших, и они нам рассказали, что все в городе
пошли на представление, будто знать ничего не знают, и сидели помалкивали, пока
бедняга король не начал прыгать по сцене; тут кто-то подал знак, публика
повскакала с мест и схватила их.
Мы поплелись домой, и на душе у меня было вовсе не так
легко, как раньше; напротив, я очень присмирел, как будто был виноват в чем-то,
хотя ничего плохого не сделал. Но это всегда так бывает: не важно, виноват ты
или нет – совесть с этим не считается и все равно тебя донимает. Будь у меня
собака, такая назойливая, как совесть, я бы ее отравил. Места она занимает
больше, чем все прочие внутренности, а толку от нее никакого. И Том Сойер то же
говорит.
Глава 33
Мы перестали разговаривать и принялись думать. Вдруг Том и
говорит:
– Слушай, Гек, какие же мы дураки, что не догадались раньше!
Ведь я знаю, где Джим сидит.
– Да что ты? Где?
– В том самом сарайчике, рядом с кучей золы. Сообрази сам.
Когда мы обедали, ты разве не видел, как один негр понес туда миски с едой.
– Видел.
– А ты как думал, для кого это?
– Для собаки.
– И я тоже так думал. А это вовсе не для собаки.
– Почему?
– Потому что там был арбуз.
– Верно, был, я заметил. Как же это я не сообразил, что
собаки арбуза не едят? Это уж совсем никуда не годится! Вот как бывает: и
глядишь, да ничего не видишь.
– Так вот: негр отпер висячий замок, когда вошел туда, и
опять его запер, когда вышел. А когда мы вставали из-за стола, он принес дяде
ключ – тот самый ключ, наверно. Арбуз – это, значит, человек; ключ – значит,
кто-то там заперт; а вряд ли двое сидят под замком на такой маленькой
плантации, где народ такой добрый и хороший. Это Джим и сидит. Ладно, я очень
рад, что мы до этого сами додумались, как полагается сыщикам; за всякий другой
способ я гроша ломаного не дам. Теперь ты пошевели мозгами, придумай план, как
выкрасть Джима, и я тоже придумаю свой план, а там мы выберем, который больше
понравится.
Ну и голова была у Тома Сойера, хоть бы и взрослому! По мне,
лучше иметь такую голову, чем быть герцогом, или капитаном парохода, или
клоуном в цирке, или уж не знаю кем. Я придумал кой-что так только, ради
очистки совести: я наперед знал, кто придумает настоящий план. Немного погодя
Том сказал:
– Готово у тебя?
– Да, – говорю.
– Ну ладно, выкладывай.
– Вот какой мой план, – говорю. – Джим там сидит или кто
другой – узнать нетрудно. А завтра ночью мы достанем мой челнок и переправим
плот с острова. А там, в первую же темную ночь, вытащим ключ у старика из
кармана, когда он ляжет спать, и уплывем вниз по реке вместе с Джимом; днем
будем прятаться, а ночью – плыть, как мы с Джимом раньше делали. Годится такой
план?
– Годится ли? Почему ж не годится, очень даже годится! Но
только уж очень просто, ничего в нем особенного нет. Что это за план, если с
ним никакой возни не требуется? Грудной младенец – и тот справится. Не будет ни
шума, ни разговоров, все равно что после кражи на мыловаренном заводе.
Я с ним не спорил, потому что ничего другого и не ждал, зато
наперед знал, что к своему плану он так придираться не станет.
И верно, не стал. Он рассказал мне, в чем состоит его план,
и я сразу понял, что он раз в пятнадцать лучше моего: Джима-то мы все равно
освободим, зато шику будет куда больше, да еще, может, нас и пристрелят, по
его-то плану. Мне очень понравилось. «Давай, – говорю, – так и будем
действовать». Какой у него был план, сейчас говорить не стоит: я наперед знал,
что будут еще всякие перемены. Я знал, что Том еще двадцать раз будет менять
его и так и этак, когда приступим к делу, и вставлять при каждом удобном случае
всякие новые штуки. Так оно и вышло.
