– Ты что-нибудь говорил?
– Нет, сэр, – отвечает Джим, – я ничего не говорил, сэр.
– Ни единого слова?
– Да, сэр, ни единого.
– А ты нас раньше видел?
– Нет, сэр, сколько припомню, не видал.
Том повертывается к негру, – а тот даже оторопел и глаза
вытаращил, – и говорит строгим голосом:
– Что это с тобой творится такое? С чего тебе вздумалось,
будто он кричал?
– Ох, сэр, это все проклятые ведьмы, мне хоть помереть в ту
же пору! Это все они, сэр, они меня в гроб уложат, всегда напугают до смерти!
Не говорите про это никому, сэр, а то старый мистер Сайлас будет ругаться; он
говорит, что никаких ведьм нету. Жалко, ей-богу, что его тут не было, –
любопытно, что бы он сейчас сказал! Небось на этот раз не отвертелся бы! Да что
уж, вот так и всегда бывает: кто повадился пить, тому не протрезвиться; сами
ничего не увидят и толком разобрать не могут, а ты увидишь да скажешь им, так
они еще и не верят.
Том дал ему десять центов и пообещал, что мы никому не
скажем; велел ему купить еще ниток, чтобы перевязывать себе волосы, а потом
поглядел на Джима и говорит:
– Интересно, повесит дядя Сайлас этого негра или нет? Если
бы я поймал такого неблагодарного негра, который посмел убежать, так уж я бы
его не отпустил, я бы его повесил!
А пока негр подходил к двери, разглядывал монету и пробовал
на зуб, не фальшивая ли, Том шепнул Джиму:
– И виду не подавай, что ты нас знаешь. А если ночью
услышишь, что копают, так это мы с Геком: мы хотим тебя освободить.
Джим только-только успел схватить нас за руки и пожать их, а
тут и негр вернулся. Мы сказали, что и еще придем, если он нас возьмет с собой;
а негр сказал: отчего же не взять, особенно в темные вечера, – ведьмы больше в
темноте к нему привязываются, так это даже и лучше, чтобы побольше было народу.
Глава 34
До завтрака оставалось, должно быть, не меньше часа, и мы
пошли в лес. Том сказал, что копать надо при свете, а от фонаря свет уж очень
яркий, как бы с ним не попасться; лучше набрать побольше гнилушек, которые
светятся, положить их где-нибудь в темном месте, они и будут светиться
понемножку.
Мы притащили целую охапку сухих гнилушек, спрятали в
бурьяне, а сами сели отдохнуть. Том недовольно проворчал:
– А ей-богу, все это до того легко и просто, что даже
противно делается? Потому и трудно придумать какой-нибудь план поинтересней.
Даже сторожа нет, некого поить дурманом, – а ведь сторож обязательно должен
быть! Даже собаки нет, чтобы дать ей сонного зелья. Цепь у Джима длиной в
десять футов, только на одной ноге, и надета на ножку кровати; всего и дела,
что приподнять эту ножку да снять цепь. А дядя Сайлас всякому верит: отдал ключ
какому-то безмозглому негру, и никто за этим негром не следит. Джим и раньше
мог бы вылезти в Окошко, только с десятифутовой цепью далеко не уйдешь. Просто
досадно, Гек, ведь глупее ничего быть не может! Самому Приходится выдумывать
всякие трудности. Что ж, ничего не поделаешь! Придется как-нибудь
изворачиваться с тем, что есть под руками. Во всяком случае, один плюс тут есть:
для нас больше чести выручать его из разных затруднений и опасностей, когда
никто этих опасностей для нас не приготовил и мы сами должны все придумывать из
головы, хоть это вовсе не наша обязанность. Взять хотя бы фонарь. Если говорить
прямо, приходится делать вид, будто с фонарем опасно. Да тут хоть целую
процессию с факелами устраивай, никто и не почешется, ядумаю. Кстати, вот что
мне пришло в голову: первым долгом надо разыскать что-нибудь такое, из чего
можно сделать пилу.
– А для чего нам пила?
– Как, для чего нам пила? Ведь нужно же отпилить ножку
кровати, чтобы снять с нее цепь!
– Да ведь ты сам сказал, что цепь и так снимается, надо
только приподнять ножку.
– Вот это на тебя похоже, Гек Финн! Непременно выберешь
самый что ни на есть детский способ. Что же ты, неужели и книг никаких не
читал? Ни о бароне Трэнке, ни о Казанове, ни о Бенвенуто Челлини?
[14] А Генрих
Наваррский? Да мало ли еще знаменитостей! Где ж это слыхано, чтобы заключенных
освобождали таким простецким способом? Нет, все авторитеты говорят в один
голос, что надо ножку перепилить надвое и так оставить, а опилки проглотить,
чтоб никто не заметил, а ножку замазать грязью и салом, чтобы даже самый зоркий
тюремщик не мог разглядеть, где пилили, и думал, что ножка совсем целая. Потом,
в ту ночь, когда ты совсем приготовишься к побегу, пнешь ее ногой – она и
отлетит; снимешь цепь – вот и все. Больше и делать почти нечего: закинешь
веревочную лестницу на зубчатую стену, соскользнешь в ров, сломаешь себе ногу,
потому что лестница коротка – целых девятнадцати футов не хватает, – а там уж
тебя ждут лошади, и верные слуги хватают тебя, кладут поперек седла и везут в
твой родной Лангедок, или в Наварру, или еще куда-нибудь. Вот это я понимаю,
Гек! Хорошо, если б около этой хибарки был ров! Если будет время, так в ночь
побега мы его выкопаем.
Я говорю:
– А на что нам ров, когда мы Джима выкрадем через подкоп?
А он даже и не слушает. Забыл и про меня, и про все на
свете, схватился рукой за подбородок и думает; потом вздохнул, покачал головой,
опять вздохнул и говорит:
– Нет, это ни к чему, никакой надобности нет.
– Это ты про что? – спрашиваю.
– Да отпиливать Джиму ногу.
– Господи помилуй! – говорю. – Ну конечно, какая же в этом
надобность? А для чего все-таки тебе вздумалось отпиливать ему ногу?
