– Право, не знаю, Салли, – говорит дядя, вроде как бы
оправдываясь, – а не то я бы тебе сказал. Перед завтраком я сидел и читал
«Деяния апостолов», главу семнадцатую, и, должно быть, нечаянно положил в
карман ложку вместо Евангелия… наверно, так, потому что Евангелия у меня в
кармане нет. Сейчас пойду посмотрю: если Евангелие там лежит, значит, я положил
его не в карман, а на стол и взял ложку, а после того…
– Ради бога, замолчи! Дайте мне покой! Убирайтесь отсюда
все, все до единого, и не подходите ко мне, пока я не успокоюсь!
Я бы ее услышал, даже если бы она шептала про себя, а не
кричала так, и встал бы и послушался, даже если бы лежал мертвый. Когда мы
проходили через гостиную, старик взял свою шляпу, и гвоздь упал на пол; тогда
он просто подобрал его, положил на каминную полку и вышел – и даже ничего не
сказал. Том все это видел, вспомнил про ложку и сказал:
– Нет, с ним никаких вещей посылать нельзя, он не надежен. –
Потом прибавил: – А все-таки он нам здорово помог с этой ложкой, сам того не
зная, и мы ему тоже поможем – и опять-таки он знать не будет: давай заткнем эти
крысиные норы!
Внизу, в погребе, оказалась пропасть крысиных нор, и мы
возились целый час, зато уж все заделали «как следует, прочно и аккуратно.
Потом слышим на лестнице шаги – мы скорей потушили свечку и спрятались; смотрим
– идет наш старик со свечкой в одной руке и с целой охапкой всякой всячины в
другой, и такой рассеянный – тычется, как во сне. Сначала сунулся к одной норе,
потом к другой – все по очереди обошел. Потом задумался и стоял, должно быть,
минут пять, обирая сало со свечки; потом повернулся и побрел к лестнице,
еле-еле, будто сонный, а сам говорит: „Хоть убей, не помню, когда я это сделал!
Вот надо было бы сказать ей, что зря она из-за крыс меня ругала. Ну да уж
ладно, пускай! Все равно никакого толку не выйдет“, – и стал подниматься по
лестнице, а сам бормочет что-то. А за ним и мы ушли. Очень хороший был старик!
Он и сейчас такой!
Том очень беспокоился, как же нам быть с ложкой, сказал, что
без ложки нам никак нельзя, и стал думать. Сообразил все как следует, а потом
сказал мне, что делать. Вот мы все и вертелись около корзины с ложками, пока не
увидели, что тетя Салли идет; тогда Том стал пересчитывать ложки и класть их
рядом с корзинкой; я спрятал одну в рукав, а Том и говорит:
– Знаете, тетя Салли, а все-таки ложек только девять.
Она говорит:
– Ступай играть и не приставай ко мне! Мне лучше знать, я
сама их считала.
– Я тоже два раза пересчитал, тетя, и все-таки получается
девять.
Она, видно, из себя выходит, но, конечно, стала считать, да
в всякий на ее месте стал бы.
– Бог знает, что такое! И правда, всего девять! – говорит
она. – А, да пропади они совсем, придется считать еще раз!
Я подсунул ей ту ложку, что была у меня в рукаве, она
Пересчитала и говорит:
– Вот еще напасть – опять их десять!
А сама и сердится, и не знает, что делать. А Том говорит:
– Нет, тетя, не может быть, чтобы было десять.
– Что ж ты, болван, не видел, как я считала?
– Видел, да только…
– Ну ладно, я еще раз сочту.
Я опять стянул одну, и опять получилось девять, как и в тот
раз. Ну, она прямо рвала и метала, даже вся дрожит – до того взбеленилась. А
сама все считает и считает и уж до того запуталась, что корзину стала считать
вместе с ложками, и оттого три раза у нее получилось правильно, а другие три
раза – неправильно. Тут она как схватит корзинку и шварк ее в угол – кошку чуть
не убила; потом велела нам убираться и не мешать ей, а если мы до обеда еще раз
попадемся ей на глаза, она нас выдерет. Мы взяли эту лишнюю ложку да и сунули
ей в карман, пока она нас отчитывала, и Джим получил ложку вместе с гвоздем,
все как следует, еще до обеда. Мы остались очень довольны и Том сказал, что для
такого дела стоило потрудиться, потому что ей теперь этих ложек ни за что не
сосчитать, хоть убей, – все будет сбиваться; и правильно сочтет, да себе не
поверит; а еще денька три посчитает – у нее и совсем голова кругом пойдет,
тогда она бросит считать эти ложки да еще пристукнет на месте всякого, кто
только попросит их сосчитать.
Вечером мы опять повесили ту простыню на веревку и украли
другую, у тети Салли из шкафа, и два дня подряд только тем и занимались: то
повесим, то опять, стащим, пока она не сбилась со счета и не сказала, что ей
наплевать, сколько у нее простынь, – не губить же из-за них свою душу! Считать
она больше ни за что на свете не станет, лучше умрет.
Так что насчет рубашки, простыни, ложки и свечей нам нечего
было беспокоиться – обошлось: тут и теленок помог, и крысы, и путаница в счете;
ну а с подсвечником тоже как-нибудь дело обойдется, это не важно.
Зато с пирогом была возня: мы с ним просто замучились. Мы
его месили в лесу и пекли там же; в конце концов все сделали, и довольно
прилично, но не в один день; мы извели три полных таза муки, пока его
состряпали, обожгли себе все руки» и глаза разъело дымом; нам, понимаете ли,
нужна была одна только корка, а она никак не держалась, все проваливалась. Но в
конце концов мы все-таки придумали, как надо сделать: положить в пирог лестницу
да так и запечь вместе. Вот на другую ночь мы уселись вместе с Джимом, порвали
всю простыню на узенькие полоски и свили их вместе, и еще до рассвета
получилась у нас замечательная веревка, хоть человека на ней вешай. Мы
вообразили, будто делали ее девять месяцев.
